Угол отражения

Букин назначил ей следующий прием на третий день, и как только она вошла — все повторилось снова. Не хотелось и было невозможно помочь ей; как это ни жестоко, но есть люди, которым лучше не быть.

Утром того дня у него битый час просидел Нахабцев и довел его до белого каления, так что теперь психиатр со злорадством писал направление, прося физиотерапевта, по совместительству занимающегося и лечебной физкультурой, и массажем, взглянуть на пациентку. Уж очень ему хотелось испытать на Нахабцеве это ходячее психотропное оружие.

Минут через сорок тот ввалился в кабинет Букина и, как обычно, заслонялся туда-сюда, то и дело норовя оказаться вне поля зрения и заставляя хозяина выгибать шею или потихоньку двигать стул. Сергей Васильевич сгорал от нетерпения:

— Ну, что?

— Что — что? — искренне не понял Нахабцев, подходя к окну и отирая пальцами пыль с цветов.

— Ну, как она тебе?

— Кто — она?

Усилием воли Букин заставил кровь вернуться на свои круги.

— Тонкович Галина Павловна. Которую я к тебе послал, — раздельно произнес он.

Нахабцев на секунду задумался или сделал вид, что вспоминает:

— А, эта… а что с ней, собственно? Баба как баба. Со своими, естественно, комплексами… Ну, не манекенщица, конечно, но и не снеговик, как она о себе воображает. Если расшевелить — так и вовсе ничего себе, нормальная. А в чем у тебя с ней проблема?

Сергей Васильевич не отвечал. Сейчас Нахабцев раздражал его еще тем, что ничего не заметил. И думал Букин не о пациентке, а о нем: он всех старался наделить своими чертами. И наделял, в той или иной степени. И наверно так было проще, — уж ему, Нахабцеву-то, точно другого не нужно: все такие же болваны, готовые в доме повешенного рассказывать анекдоты про веревку.

Нахабцев чего-то еще говорил или спрашивал, но Букин не слушал. Когда до него наконец долетели какие-то слова, он поднялся, обвел собеседника ничего не понимающим взглядом и выдавил:

— Извини, Эдик, мне нужно побыть одному.

Нахабцев склонил голову набок, внимательно посмотрел на Букина, покрутил пальцем у виска и вышел.

Ничего этого Сергей Васильевич не заметил. Странная мысль, еще не теория и даже не предположение, но все пытающаяся объяснить и обещающая, что может это сделать, зародилась в его голове и уже без малейшего несоответствия прикладывалась к любому человеку: к тому же Нахабцеву или этой пациентке, Тонкович. И к нему самому тоже. А извлекая какие-то случаи из своей практики, Букин без труда вписывал их в — теперь уже, пожалуй, теорию, и без малого — школу.

Он отменил прием и, сославшись на неважное самочувствие, быстренько ушел домой.

Около десяти часов вечера у Нахабцева зазвонил телефон.

— Можно к тебе прийти? Или ты приходи ко мне. Мне обязательно нужно с тобой кое-что обсудить.

— У тебя что, Букин, горячка? Обсуждай по телефону.

— Нельзя. Не телефонный разговор.

— А долгий?

— Э… не знаю. Наверно, долгий. Но стоит того. Узнаешь закачаешься.

— Мне, Букин, качаться интереса нет. Я веду здоровый образ жизни и хочу спать. Может, можно погодить до завтра?

— Вообще-то, конечно, можно, но тогда я не буду спать совсем. Пойми: я на пороге величайшего открытия в психиатрии. И не только в психиатрии. Думаю, оно имеет огромное практическое значение. Даже не знаю пока, насколько.

— Ммм… ты уверен? Может, все же — утро вечера мудренее?

— Уверен, Эдик. Я сейчас такие штуки выделывал — никакому Кио не приснятся. И тебе покажу.

— Что за штуки-то?

— Не по телефону.

— Тьфу на тебя. Ладно, дуй сюда. И постарайся выложить все свои идеи до закрытия метро — иначе придется спать на голом полу. Я тебя в свою постель не пущу.

— И не надо. Еду.

Приехал Сергей Васильевич наверняка на такси: не прошло и двадцати минут, как он уже стоял в прихожей Нахабцева. Сняв ботинки, он прямо в плаще прошел в комнату и плюхнулся в кресло.

— Буду краток, — сразу заявил он.

Глаза его в полумраке комнаты едва не мерцали; и вообще выглядел психотерапевт совершенно на себя не похожим.

— Было бы очень здорово, — буркнул Нахабцев и принес с кухни две чашки с чаем.

— С чего бы начать? — поднял Букин вверх палец. — Каждый человек, общаясь с другим человеком, смотрит на него и показывает себя. И то и другое — смотрины и показуха — процесс в значительной мере оптический, я бы даже назвал — психооптический (психооптика — новая наука, которой я кладу начало), и, естественно, искажающий реальную картину. Вот как это выглядит при движении световых лучей в одну сторону.

В голосе Букина появились интонации лектора, и сам он вдруг стал похож на именитого профессора, делающего доклад перед достойной аудиторией.