Уголовная защита

Подсудимый слушает судебное следствие с удивительным спокойствием, словно речь не о нем. С особенным хладнокровием, как бы предвкушая заранее подготовленное для присяжных впечатление, слушает он показание свидетельницы со стороны защиты – матери убитого, еще не старой женщины. Она показывает, что между подсудимым и ее сыном ни раньше, ни перед самым происшествием никаких особых неприятностей не было; на похоронах убитого подсудимый каялся, и она, свидетельница, простила его.

Председатель освобождает свидетельницу; она заявляет желание получить вознаграждение за явку и в сиянии христианского всепрощающего смирения садится „послушать”; присяжные заседатели провожают ее взглядами, сдерживая свою веселость.

Можно ли провести присяжных заседателей этой недостойной комедией? Бесподобно было христианское смирение свидетельницы-матери. Она простила подсудимого за убийство сына, старалась не помнить причиненного ей горя, но ни на минуту не забыла казенной трешницы[5] ; не хуже этого и рассказ ее о публичном покаянии подсудимого перед гробом своей жертвы, доведенном до сведения „господ присяжных заседателей” устами чадолюбивой матери-свидетельницы со стороны защиты. Бесподобен был и устремленный на свидетельницу подсудимым взгляд холодных серых глаз.

Я не заметил в нем и следа волнения, которого подсудимый не мог не испытать при напоминании об этом покаянии, если бы в нем была хоть росинка искреннего раскаяния. Нет! Это было раскаяние бутафорское, приуготовленное защитником для „господ присяжных заседателей”, рассчитанное на их впечатлительность. С другой стороны, у подсудимого не было и той поразительной беспечности, с какою зарезал приятеля Павлушка Баран. Тот совсем безнадежен; его сердце не знает ни добра, ни зла, не умеет отличить одного от другого. Но „этот уж не тот”. У этого сердце знает и различает прекрасно; смышлености у него – хоть отбавляй; так и хочет, кажется, сказать: „Ниже перед Господом Богом, а перед людьми и подавно, в дураках быть не желаю”. Ни за что ни про что, как Павлушка Баран, этот никому не „даст” ножом: арестантскими ротами рисковать не стоит: если „дал”, то, может быть, и сгоряча, но во всяком случае с полным сознанием, за что: если не говорить, за что, то с выбором из двух зол меньшего. Расчет нехитрый, ясный; чем черт не шутит, когда Бог спит! Кто их там разберет, присяжных? За простое „нанесение”, может быть, закатают, может быть, дадут снисхождение, может быть, – и оправдают. Если же сказать, за что... нет, лучше помолчать. А для размягчения присяжных отчего не покривляться перед гробом убитого, отчего не смазать его маменьки казенной трешницей? Отчего не признать себя виновным? Отвертеться – ау, брат, нельзя!.. На другого свалить – и думать не моги... Куда лучше в сознании, с забытием остального прочего от пьянства...»

Как полезно было бы молодым нашим обвинителям и защитникам запомнить эти замечания присяжного заседателя. Они по большей части обращаются с присяжными как с взрослыми младенцами. Не ясно ли из этих немногих строк, во-первых, что присяжные не так просты, как нам кажется, а во-вторых... во-вторых, не бывают ли они умнее нас с вами, друзья мои? Но, может быть, мой сотрудник, хотя и умный, но вместе с тем исключительно желчный, озлобленный человек, зараженный предвзятым недоверием к подсудимому, способный видеть в нем только виновного, в себе – только карателя во что бы то ни стало, где только есть преступлен и е? Напротив. Это именно настоящий присяжный заседатель, т.е. человек без предвзятых взглядов, не расслабленный и не зачерствевший, всегда готовый на невменение по нравственным основаниям при совершенной доказанности преступления. Подтверждаю это его собственными словами. Он говорит: «Да простит мне председатель, но за все преступления, вымученные страстью, отчаянием, „позором мелочных обид”, я ни за что не осужу, если суд не докажет мне с положительной несомненностью, что в них заключается нравственная низость, о которой в уложении ничего не говорится. Напротив, обыкновенно молчаливый зритель и слушатель всего происходящего в суде, я забросал бы его назойливыми, мелочными, придирчивыми вопросами, заговорил бы других присяжных до одурения, лишь бы грехом не осудить человека, доведенного до преступления отчаянием, не одержавшего над собою победы в борьбе с соблазном самосуда». Это – судья по совести, перед которым настоящий защитник всегда достигнет разумно рассчитанной цели.