Уготован покой...

В пять часов пополудни я наконец решил, что моя честь не пострадает, если я посоветуюсь с самим Иолеком. Почему-то я все старался отодвинуть мой визит к нему. Но еще до этого посоветовал Хаве обзвонить всех знакомых и родственников, у которых в случае нужды Иони мог бы найти пристанище. Позвонить даже тем, у кого, по ее мнению, мало шансов оказать Иони гостеприимство. Я полагался на Хаву, которая сможет провести эти переговоры с достаточным тактом, как бы невзначай, чтобы не вызвать у собеседников ни подозрений, ни беспокойства.

Хава приняла на себя эту миссию. На лице ее было написано, что она едва сдерживает тошноту. (Я ли был тому причиной? Или ее родственники и знакомые?) Не произнеся ни единого слова, она тем не менее дала мне почувствовать, что все предпринятое мною не более чем глупость — да и чего можно ожидать от такого недотепы, как я? — однако она в силу своих твердых принципов исполнит все, что ей поручено. Единственное, чего она потребовала от меня со всей настойчивостью, — еще сегодня заказать трансатлантический телефонный разговор с Троцким, с Биней, живущим в Майами; возможно, он что-нибудь знает. Я не видел в том никакого смысла, но решил сразу же уступить ей. И постарался, чтобы голос мой не выдал, что я думаю на самом деле. Если она хочет, чтобы именно я позвонил, именно я и позвоню. С удовольствием. Не стоит благодарности.

Прошло целых тридцать девять лет с того дня, когда я впервые встретился с Иолеком. Уже тогда было в нем нечто такое, что необъяснимо давило на меня, вызывая ощущение подчиненности. Невысокий, осторожный, острый на язык, этот человек даже тогда, в дни нашей молодости, был лишен каких-либо черт, свойственных юным, как будто родился пожилым и, пока я жив, таким и останется. До сего дня само его присутствие будит во мне какое-то тягостное ощущение собственной незначительности. Между прочим, именно он научил меня запрягать лошадь…

Я заранее представлял себе, что Иолек произнесет свой вечный рефрен: Меа culpa (Моя вина). Но на сей раз он обошелся без этого. Поблагодарил меня за все мои усилия. Властный, прямой, сидел он в большом кресле и сосредоточенно курил, устремив взгляд в одну точку, расположенную где-то высоко на стене. На лице его застыло выражение, хорошо памятное мне еще по тем временам, когда принимал он судьбоносные государственные решения: ноздри его огромного носа раздуваются, весь он само презрение и ирония. Говорил он мало. Сухо. Будто и правда в глубине души принял твердое решение совершить нечто невероятное, после чего невозможно будет жить по-прежнему, однако еще не настало время сообщить об этом даже самым близким. Гордое одиночество как бы возвышало его над народом и проводило четкую границу между ним и остальными смертными. Которые все еще блуждают впотьмах. Которым и представить не дано масштабов тех грандиозных перемен, что произойдут в тот момент, когда Иолек сочтет возможным реализовать то, что покамест таит глубоко в душе. А то, что таится в душе, озаряет его лицо глубокой и светлой печалью, словно он полководец или глава государства, отдавший последний секретный приказ и перешедший таким образом некую фатальную черту. Пока еще ни одному человеку из его ближайшего окружения не дано знать ни одной, даже мельчайшей подробности. Пока еще не двинулось ни одно из колес, не прозвучало ни единого выстрела, не завыла сирена, но им уже дан сигнал и нет и тени сожаления о том, что сделано. И теперь он сидит в ожидании, и то, что исходит от него, можно назвать умиротворенностью. Вот только курит он без остановки, сверля маленькими пронзительными глазками колечки дыма, плывущие в воздухе. Словно пытается расшифровать некую их внутреннюю упорядоченность или цель.

— Иолек, — сказал я, — знай, что мы все с вами. Весь кибуц.

— Это хорошо, — ответил Иолек. — Спасибо. Я это чувствую.

— И мы делаем всё возможное.

— Конечно. Я в этом не сомневался.

— Мы прочесали близлежащие окрестности. Навели справки в армии. Опросили родственников и знакомых. Соблюдая полную секретность. Но пока все безрезультатно.

— Ты действуешь правильно. И очень хорошо, что ты пока не стал обращаться в полицию. Срулик?

— Да?

— Стакан чаю? Или выпьем по рюмочке?

— Спасибо. Нет.

— Послушай. Надо за ним последить, чтобы не натворил каких-нибудь глупостей. Он в плохом состоянии.

— Кто?

— Азария. За ним нужно следить во все глаза. Этот молодой человек — подлинное сокровище. Ему, возможно, предстоят великие дела. И ночью не стоит оставлять его без присмотра. Он ведь во всем обвиняет себя, и есть основания опасаться, как бы он чего-нибудь с собой ни учинил. Что же касается Хавы, то поступай по своему разумению. Я не стану излагать своего мнения по данному вопросу.

— То есть?

— Она заявится к тебе и закатит скандал. Потребует, чтобы ты, самое меньшее, отправил Азарию обратно в его барак. А всего вероятнее, будет настаивать, чтобы его изгнали из кибуца.

— И что же я должен делать? Каково твое мнение?