Угрюм-река

– У-у-у... благодать!.. Гляди, зыбь-то от солнышка каким серебром пошла. Ну, братцы, подходи, подходи... С отвалом! – кричал хозяин и тряс соблазнительно блестевшей четвертью вина.

Пили, крякали, утирали бороды, закусывали собственными языками, вновь подставляли стакашек.

– Ну, Иннокентий Филатыч, мне пора уж, – сказал Прохор.

Старик поцеловал его в губы.

– Плыви со Христом. А про Ниночку попомни. Эй, лодку!

И когда Прохор встал на твердый берег, с баржи Груздева загрохотали выстрелы.

– До свиданья-а-а!.. Счастливо-о-о!! – надсаживался Прохор и сам стал палить из револьвера в воздух.

На барже продолжали бухать, прощальные гулы катились по реке.

Прохор быстро пришел в село. У догоревших костров валялись пьяные, обобранные купцами инородцы, собаки жрали из котлов хозяйский остывший корм; какая-то тунгуска, почти голая, в разодранной сверху донизу одежде, обхватив руками сроду нечесанную голову, выла в голос.

А в стороне, у камня, раскинув ноги и крепко зажав в руке бутылку водки, валялся вверх бородой раб Божий Павел и храпел. На его груди спал жирнущий поповский кот, уткнув морду в недовязанный чулок.

Прохор постоял над пьяным прорицателем, посмеялся, но в юном сердце шевельнулся страх: а ну, как он колдун? Прохор сделался серьезен, щелкнул в лоб кота и положил на храпевшую грудь слепого гривенник:

– На, раб Божий Павел, прими.

VI

– Я простоквашу, Танечка, люблю. Принеси нам с Ибрагимом кринку, – сказал поутру Прохор хозяйской востроглазой дочери.

– Чисас, чисас, – прощебетала девушка, провела под носом указательным пальцем и медлила уходить – загляделась на Прохора.

– Адин нога здэсь, другой там... Марш! – крикнул Ибрагим в шутку, но девица опрометью в дверь.

– Цх! Трусим?.. Ничего. Ну, вставай, Прошка, пора. Сухарь дорогу делать будем, шитик конопатить будем. Через неделю плыть – вода уйдет.

Прохору лень подыматься: укрытый буркой, он лежал на чистом крашеном полу и рассматривал комнату зажиточного мужика-таежника. Дверь, расписанная немудрой кистью прохожего бродяги, вся в зайчиках утреннего солнца. Семь ружей на стене: малопулька, турка, медвежиное, централка, три кремневых самодельных, в углу рогатина-пальма, вдоль стен – кованные железом сундуки, покрытые тунгусскими ковриками из оленьих шкур. На подоконниках груда утиных носов – игрушки ребятишек. Образа, четки, курильница для ладана. В щели торчит большой, с оческами волос, медный гребень, под ним – отрывной календарь; в нем только числа, а нижние края листков со святцами пошли на «козьи ножки», на цигарки.

Открылась дверь, сверкнула остроглазая улыбка.

– Давай, дэвчонка... Нэ пугайся. Я мирный, – сказал Ибрагим.

– Чего мне тебя, плешастого, пугаться-то? – огрызнулась Таня. – Я с тятенькой на ведмедя хаживала. – Потом улыбчиво сказала: – Вставай, молодец... Чего дрыхнешь! А на гулянку к нам придешь?

– Приду. – Прохор сбросил с себя бурку, стал одеваться.

Девушка услужливо подавала ему шаровары, сапоги, полотняную блузу и все дивилась на его белье:

– Богач какой ты, а? Ишь ты, буковки!.. Кто вышивал-то? Поди, краля? И чего она, дуреха... на подштанниках вышила, а рубаху не расшила. Поди, она богачка?.. Поди, один сахар ест да пряники... А часто с ней целуешься?.. – юлила Таня, стрекотала, и Прохор никак не мог от волнения застегнуть пуговку на вороте. А Таня так и надвигалась грудью, виляла дразнящими глазами.

– Цх! Геть, язва! – прищелкнул пальцами Ибрагим. – Дэржи ее!..

Девушка с звонким смехом опять бросилась вон.

Ибрагим взглянул на Прохора. Тот закинул руки, привстал на цыпочки, сладко потянулся и зарычал, как молодой зверь, поднявшийся из логова. Глаза его горели. Ибрагим покачал головой, сказал:

– Нэ надо, Прошка.

Но Прохор ничего не понял. Простокваша была холодная, освежающая. Прохор крепко сдабривал ее сахаром.Таня удивлялась:

– До чего вы, богатые, сладко живете! Взял бы меня к себе, в стряпки хошь.

В глазах Тани была молодая страсть и настойчивая уверенность. «А я тебя поцелую!.. А ты мой...» – говорили ее жадные глаза.

Что-то непонятное, новое шевельнулось в Прохоре. Он сказал:

– Душно как... – и вышел на улицу.

Утро было солнечное. На лугу пылали желтые лютики. Прохор осмотрелся. Деревенька, куда прибыли они вчера с Ибрагимом, маленькая. Избенки ветхие, покосившиеся. Лишь дом Тани выглядел богато: четыре окна на улицу, занавески, герань, гладко струганная крыша, дверь с блоком в мелочную лавчонку, над воротами расписанный в синий цвет скворечник.

Прохор спустился к берегу. Узенькая, тихая река дремала.

«Вот она какая – Угрюм-река, – разочарованно подумал юноша. – И на реку-то не похожа».

Он сбросил с правого плеча бешмет и швырнул через реку камнем. Урча и воя, словно большой шмель, камень пулей пересек пространство и ударился в румяно-желтый под солнцем ствол сосны. Прохор опустился к урезу воды, где мужики конопатили шитик.

– Что ж река-то ваша какая маленькая? Камнем перебросишь.

Отец Тани, черный как грач, оторвался от работы и сказал:

– Силы не набрала... Она еще взыграет. Вот ужо к Петровкам, когда все болота оттают в тайге. Поди, умучился дорогой-то?