Угрюм-река

Он стоял, приземистый, плотный, мускулистый, обратясь лицом к американцу. Нина Яковлевна очарованно глядела Протасову в рот, ласкала его улыбнувшимися глазами. Он сбросил пенсне и, водя вправо-влево пальцем над горбатым носом мистера Кука, с запальчивой веселостью сказал:

– Мы вас побьем. Вас двое, нас – коллектив. Побьем, свяжем, завладеем вашим золотом и... заставим вас работать на коллектив... До свиданья!

– Где? – выпалил американец.

– На поле битвы.

Все засмеялись, даже пристав. Мистер Кук засмеялся последним, потому что ответ Протасова он понял после всех.

– Что? Вы насильно завладеете нашим золотом? О нет! – воскликнул он. – На чужую кровать рта не разевать, как говорит рюсский очшень хорош пословиц...

Его реплика враз покрылась дружным хохотом.

Вечер. Отдудила пастушья свирель. Коровы давно в хлевах. Охладевая от дневного зноя, тайга отдавала тихому воздуху свой смолистый, терпкий пот.

Любовница пристава Наденька встретила Прохора возле околицы.

– Стойте, стойте! Илюша, осади...

Илья Сохатых правил парой. Взмыленные кони остоповали.

– Ну? – грубо, нетерпеливо спросил Прохор вертлявую Наденьку.

– Можно на ушко? Наклоните головку... – Наденька подбоченилась и, потряхивая грудью и плечами, развязно встала возле тарантаса.

Лицо Ильи Сохатых сделалось улыбчивым, сладким, приторным.

– Не ломайся, без финтифлюшек! – оборвал Наденьку Прохор.

Лицо Ильи Сохатых сразу нахмурилось, лукавые глаза не знали, что делать.

– Ну?! – холодно повторил Прохор, разглядывая что-то впереди на ветке кедра.

С тех пор как Наденька изменила ему с заезжим студентом, она стала физически ненавистна Прохору. Он тогда избил ее до полусмерти, хотел выселить из резиденции, но, по ходатайству влюбленного в нее пристава и за какие-то его высокие заслуги, Прохор передал ему Наденьку вместе с выстроенным ей голубым домиком. Себе же сразу завел двух любовниц – Стешеньку и Груню.

Наденька меж тем продолжала любить Прохора и всяческой лестью, клеветой на других, подлыми делишками старалась выслужиться перед ним, вернуть его себе. Наденька, пожалуй, опасней пристава: ее хитрое притворство, лесть, соблазнительные чисто бабьи всякие подходцы давали ей возможность ласковой змейкой вползать в любой дом, в любую семью.

– Прохор Петрович, – сказала она шепотом, и давно наигранная таинственность покрыла ее лицо, как маска. – Федор Степаныч сами уехатчи в Ключики, рабочие там скандалят, оченно перепились. А мне приказали передать вам насчет батюшки, насчет проповеди ихней сегодня в церкви. Многие рабочие готовятся требовать... Батюшка принародно их на это науськивал. Вот, ей-богу, так!

– Что требовать? На кого науськивал? Говори толком...

– Прибавки требовать, прибавки! Очень малое жалованье им идет...

– Кому? Попу?

– Да нет же! Господи... Рабочим!

И Наденька, путаясь, облизывая губы, крутясь – по тридцать третьему году – на каблуках девчонкой, передала Прохору Петровичу все, что надо.

В тарантасе пять ружей – два своих да три чужих, рыбачья сеть, два утиных чучела, груда битой птицы. Прохор, в кожаной шведской куртке, в кожаной фуражке, выбросил к ногам Наденьки пару рябчиков и куропатку. Ни слова не сказал ей, не простился, только крикнул:

– Пошел! – И лошади помчались.

Илья Сохатых хотел пуститься в обличительную по адресу отца Александра философию, но дорога очень тряская, того и гляди язык прикусишь. Илья вобрал полную грудь пахучего воздуха, до отказа надул живот, чтоб не растрясло печенки, и молчал до самого крыльца.

– А отец Александр – не священник, а – между нами – целый фармазон, – все-таки не утерпел он, слезая с облучка. – За компанию-с, Прохор Петрович! Благодарим покорно за охоту-с...

– Пришли десятского...

– Слушаю-с!.. И уж позвольте вам, как благодетелю... – Он подхалимно склонил набок кудрявую, длинноволосую, как у монаха, голову и по-собачьи облизнулся. – Хотите верьте, хотите – нет. Ну тянет и тянет меня к этой Надюше. Что-то такое, понимаете, в ней этакое... Какой-то индивидуум, например.

Прохор пожевал усы, подвигал бровями, хотел обозвать Илью ослом, но передумал.

– Пришли десятского, – хмуро повторил он и нажал дверной звонок.

Он поздоровался с женой довольно сухо.

– Вот что, скажи своему попу... Впрочем, я позову его сюда.

Он стал звонить в телефон.

– Слушай, Прохор... Будь корректен... Кто тебе накляузничал?

– У Прохора везде глаза и уши. Алло! Это вы, отец? Я вас прошу на минутку к себе. Больны? Тогда я за вами пришлю лошадь, хотя тут два шага. Что? Тогда я иду к вам. До свиданья.

– И я с тобой, – испуганно сказала Нина.

– Зачем? В качестве защитницы?.. Ну, так знай... Ежели он... Я его в двадцать три с половиной часа – марш-марш, подорожную в зубы – и фюить!

Нина вся подобралась, тряхнула головой и быстро вышла из кабинета, хлопнув дверью. Потом приоткрыла дверь и крикнула:

– Ты этого не посмеешь!.. Не посмеешь...

Горничная доложила, что пришел десятский.

– Зови!

Рыжебородый десятский, весь какой-то пыльный, заляпанный грязью, кривоногий, вошел браво, снял казацкую папаху – у пояса нагаечка висит, – поклонился хозяину и стал во фронт.

– Что прикажете-с?