Угрюм-река

«...Около четырех часов пополудни рабочие предприятий Громова, в числе четырех тысяч человек, вооруженные железными палками, кольями, кирпичами, двинулись на поселок. Толпа имела намерение сломить военную силу, завладеть положением, начать хищническую разработку золотых приисков. На мое требование остановиться продолжали наступать на военную команду, подошли на расстояние ста шестидесяти шагов, после чего я вынужден был передать власть начальнику команды, который открыл огонь по толпе. После первых залпов толпа с криками „ура“ хотела броситься на войска, но огонь команды обратил ее в бегство. Убито 125, ранено 170, но есть еще раненые, которых унесла толпа».

Урядники, стражники, пристав – вся эта свора, подкрепленная состоявшими на службе казаками, рыскала возле бараков, по тайге, стараясь схватить подозреваемых зачинщиков. Были пойманы тридцать человек правых и неправых и той же ночью отосланы в тюрьму. Кое-кто из политических, пользуясь всеобщей суматохой и невнятицей, бесследно скрылся.

Анна Иннокентьевна в сопровождении своего кучера спешно уехала ночевать к отцу. Ей показалось, что ее муж опять сошел с ума. Действительно, когда весть о расстреле разнеслась повсюду, Петр Данилыч, весь пегий, давно небритый, распахнул окно в пустынную тайгу, охватившую со всех сторон его новое жилище, и до хрипоты целый час орал в пустой простор:

– Ребята! Рабочие! Мой сын преступник... Мой сын христопродавец. Не слушайтесь его!.. Я – хозяин. Я вам дам денег сколько пожелаете. Все мое – все ваше. Ура, ребята, ура!..

Срочная ночная телеграмма:

«Прокурор Черношварц с четверга на пятницу в 2 часа 32 минуты пополуночи скоропостижно скончался. Ротмистр фон Пфеффер».

Отец Александр, весь измученный, вернулся из больницы лишь ранним утром. Шатаясь, едва добрался до кровати. Одежда, руки его в крови, старуха-кухарка испугалась.

Ротмистр ночевал в народном доме, под охраной солдат.

Кэтти и техник Матвеев ночевали у Протасова.

Возле больницы спали вповалку на лугу, сидели, ходили старики, женщины, ребята – родственники раненых. Умерших выносили из больницы в церковь, открытую после резкого препирательства священника с бароном.

В десять часов утра бравый офицер Борзятников постучался в квартиру Кэтти. Механик, у которого она квартировала, сказал, что барышня ушла еще вчера и домой не возвращалась. Скорей всего – она у инженера Протасова, она вчера вела его, больного, под руку. Скорей всего она там. Она теперь... Знаете?.. Как бы вам сказать...

Офицер Борзятников позвонил к Протасову. С треском распахнулось окно:

– Что вам угодно?

– Простите... Не у вас ли Екатерина Львовна?

– Убирайтесь к черту! – И Протасов закрыл окно.

Ошарашенный Борзятников, вдруг побагровев, топнул, плюнул и – марш-марш в народный дом.

– Знаешь, черт побери, скандал... Знаешь, оскорбление, знаешь, честь мундира... – брызгая слюной, кричал он в лицо Усачева, стягивавшего набрюшником тучный свой живот.

Усачев, слушая жалобы товарища, пыхтел, кряхтел.

– Да, да! Дуэль!.. Прошу тебя быть моим секундантом.

– Плюнь... Какие теперь дуэли? Да он, штафирка, и стрелять-то не умеет...

– Но оскорбление... Но честь мундира!

– Плюнь.

– Во всяком случае, я ему публично набью морду.

– Плю-у-нь, – тянул толстяк.

– А потом плюну... Да, да! Прямо в харю.

Подошел ротмистр фон Пфеффер. Офицеры смолкли. Ротмистр бодрился, стараясь принять позу Наполеона после Аустерлицкого боя. Но под ввалившимися глазами – тени страха. Бачки дрожат, топорщатся.

– Какая, господа, досада! Этот чумазый докторишка отказался бальзамировать тело прокурора, говорит, что нечем. Нет того, нет сего. Вот дыра! Но, помилуйте, ведь у покойного Черношварца супруга, дети, мать... Нет, это из рук вон... Это, это, это... черт его знает что!

Он козырнул, быстро пошел, позвякивая шпорами, и вдруг остановился.

– А знаете? Очень жаль, очень жаль, господа, что я своевременно не арестовал этого... этого... Протасова, – вполоборота бросил он офицерам: – Помилуйте-с, господа... Он распропагандировал рабочих, он заварил всю кашу... Жаль, жаль...

– Я тоже очень жалею, барон, – сотрясаясь брюхом и плечами, беззвучно засмеялся Усачев, – я очень жалею, что наша пулька не ужалила его...