Угрюм-река

– Гордыня... Горды-ы-нюшка... – Локотки потеряли упор, старец снова прилег, свернулся клубочком, как кошка.

Лампада погасла. Мир кельи и мир за стенами слились. Стал один беспредельно маленький мир, похожий на гробницу червя.

– Дара смирения нет в тебе, – гукнул Назарий.

За дверью темная тьма стала меняться в сутемень. Поухивал филин, дождь крапал по коряжистой крыше крупными каплями. Где-то, в край все еще темной земли, мерещилось утро.

Так прошло две недели. Прохор измаялся. Коммерческого склада мысль, мускулы, полнокровные соки тела просили неустанного созидания, широкого творчества, а он с поникшей душой ходил по тайге, рубил дрова, вскапывал гряды, как простой, безграмотный человек.

От нечего делать, по заветам старцев, он стал осматривать всю свою жизнь. Но раскаянья не было. Даже напротив: когда проверял свое прошлое, в памяти подымались лишь девки, бабы, гулянки, Анфиса. И вместо страждущих вздохов у Прохора набегала слюна похоти, как у стариков пустынников от запаха килек. Все чаще, все ярче всплывал в его сознании милый образ Анфисы. Сердце Прохора в постоянном унынии, сердце искало иных путей, иных выходов и не могло найти; к невозвратному нет дорог, невозвратное погребено вместе с Анфисой в могиле.

– Анфиса, родная моя... Отзовись! Прости меня, грешного, – почасту тайно взывал он, и душа его холодела.

Как ни старался Прохор опроститься, напустить на себя личину смирения, он не мог этого сделать искренне, от всего сердца. Продолжалась игра в маскарад. И эта игра становилась ему противной.

Прохор весь в раздвоении. Звериное в нем всегда на дыбах, настороже. Нет сил задушить в себе обезьяну.

Однажды в тайге Прохор ухлопал из револьвера зазевавшегося олененка. В отдаленности от жилища старцев он изжарил на костре лучшие куски, наелся и, провялив в дыму, схоронил большой запас мяса на старой сосне, чтобы не слопали хищники. Тихомолком от старцев Прохор каждый день приходил сюда подкреплять свои силы. Но гораздый на нюх, на слюну старец Назарий, крутнув носом, как-то всерьез заметил Прохору:

– Не поклоняйся телу, поклоняйся живому духу в нем.

– Это к чему? Не понимаю. – И Прохор, рыгнув, озадаченно поднял брови. – Я дух люблю, ежели вкусно пахнет.

Старец с назидательной жалостью потряс головой, пронизал Прохора строгим взглядом.

– Тело человеческое внутри – нужник. Понял, чадо неразумное, брыкливое? (Прохор прикрыл рот картузом и опять рыгнул.) Вот, видишь? – И старец сел на пень, в бороде промелькнула ухмылка. – Мирской человек всякий день унавоживает мертвечиной и падалью чрево свое. А ты брось. А не можешь отвыкнуть – уходи от нас. Хоть бы дикого чесноку пожевал, парень. Тьфу.

Старец пнул гостя взором, как посохом.

– Брат зовет, брату недужится. Пойдем.

Тихий Ананий лежал, свернувшись калачиком, улыбнулся вошедшим, сказал:

– Многотрудно мне, – и стал легонько постанывать.

Старец Назарий, голову вниз, слушал, кряхтел.

– Многотрудно мне, – повторил Ананий, приподымаясь на локотках. Прохор с Назарием пособили ему сесть. – Не ведаю, камо гряду, а чувствую – скоро отыду от вас обонпол...

В окошечко тянулось солнце, желтый череп Анания золотился, белесые глазки трогательно взмигивали, Ананий тужился улыбнуться.

Назарий присел подле него, взял его за руку, сморщился, боднул головой.

– Куда ж ты собрался, брат? – И голос черного Назария стал мал, скрипуч и жалок. – Пошто уходить хочешь? А я-то как? Тогда зови и на меня смерть тихую.

Втянутые желтые щеки Назария задрожали. Стоявший тут Прохор прислушивался к их нудной беседе, с преступной насмешливостью оценивал смысл их слов. И нимало не жаль ему этих старцев.

– Ройте могилу, не мешкайте.

Ананий перекрестился, осторожненько лег. Взяли по лопате, вышли.

Могилу копали на любимом Ананием месте, под тремя высокими соснами.

– Местечко сие брат давно облюбовал для праха своего.

Копали целый день в гнетущем молчании. Земля – песок, а дальше – вечная мерзлота, повеяло жутким хладом. От усталости Назарий едва разгибал спину. Прохор пошел к ручью напиться. А когда вернулся, маленький согбенный Ананий уже стоял у края своей могилы. В костлявой руке его свилеватый посох. Он заглядывал в могилу, скрипел чуть слышным голосом:

– Вот и домина богатая... Кладите меня лицом к востоку. Сквозь землю солнышко хочу зреть.

У старцев Прохор увидел несколько толстых церковных книг, почерневших от копоти. В тайге, под тенистым кедром, развернул книгу.

«О, уединенное житие, дом учения небесного, в котором Бог есть все, чему учимся! Пустыня – рай сладости, где и благоуханные цветы любви то пламенеют огненным цветом, то блестят снеговидною чистотою, с ними же мир и тишина. О, пустыня, услаждение святых душ, рай неисчерпаемой сладости!»

Чтоб уяснить смысл этих строк, Прохор прочел их трижды. Ему, человеку практической складки, похвала пустыне, в которой прозябают два его старца, казалась бредом глупца. Пустыня! Убежище лодырей и физических калек. Нет, пустыня не для таких, как он. Надо утекать отсюда без оглядки, пока вконец не раздрябли мозг и мускулы. Надо бежать.