Угрюм-река

– Почему так интересуют вас заводы?

– Я был в вашем музее, – сказал Прохор, смело глядя ему в глаза, – и видел отлитую из меди благодарственную грамоту Петра Великого на имя Демидова, который начал здесь это дело. Думаю, что и я буду удостоен невзадолге такой грамотой. Я сибиряк, есть капиталишка, правда небольшой. Но это плевок; я умею делать деньги.

Инженер откачнулся чуть и поправил очки.

– Вы не подумайте, что я фальшивомонетчик, – поспешно успокоил его Прохор, – нет, но я энергичный и имею голову. Я мечтаю возродить у себя промышленность.

Инженер с интересом рассматривал стоявшего вперед ним саженного богатыря с сильным, загорелым лицом, – он был бельгиец, любил выражаться коротко и точно, поэтому переспросил:

– Возродить? Значит, там, у вас, промышленность существовала?

– Нет, – сказал Прохор, – не возродить, а как это?.. ну... родить! И я очень хотел бы видеть вас у себя, на Угрюм-реке. Позвольте записать ваше имя-отчество.

– Альберт Петрович Мартенс, – сказал, улыбнувшись, инженер. – Но я прошу не сманивать от меня инженеров и вообще людей. До свиданья.

Прохор по-своему оценил последнюю фразу инженера.

– А ведь он испугался меня, Ниночка. Значит, в моей фигуре есть что-то такое, а? Ниночка?

Девушка в конце концов от него отстала: не может же она лазить с ним по вышкам, по доменным печам, она предпочитает ознакомиться с бытом рабочих и обойдет несколько их домишек. А это открытый рудник? Да. А почему же такая красная земля, глина, что ли? Да, это, в сущности говоря, разрушенный диорит, а глубже – бурый железняк, переходящий в глубоких слоях в магнитный.

– А что значит – диорит?

Ну, она не может же ему читать тут лекций, – он должен учиться сам; если интересуется горным делом, пусть вызубрит геологию, петрографию, да и вообще...

Да, да, Прохор так и сделает. Но до чего образованна эта Нина, даже становится неловко. «Эх, ученая!» – с досадой подумал он и внутренне поморщился. И вновь колыхнулся пред ним образ Анфисы, такой понятный, простой, влекущий, колыхнулся и сразу исчез в грохоте кипящей заводской суеты.

Прохор осматривал печи Сименса, старинный деревянный гидравлический молот, прокатные машины, турбины, сначала пробовал все зарисовать, но убедился, что это не под силу ему. Однако книжечки его пестрели заметками, кроками, эскизами, или вдруг такая густо подчеркнутая фраза: «В первую голову это ввести у себя». Он записал фамилии нескольких мастеров и рабочих: он скоро пригласит их на службу к себе. Сколько они здесь получают? Пустяки, он будет платить значительно дороже, кормить хорошо, их жилища будут теплы и светлы. Ну, что ж, они с удовольствием, хоть на край света, – здесь не жизнь, а каторга. «А когда же, господин барин?» – «Скоро».

Он подбирал рабочих по фигуре и по голосу: крупных и басистых, среди них – знаменитый фигурой и неимоверным басом кузнец Ферапонт. «Пискачей» не любил, не доверял им; эта черта сохранилась в нем на всю жизнь.

На другой же день по заводу разнеслась молва, что с Угрюм-реки приехал богатый заводчик, фабрикант, сквозь землю видит, в двух Америках обучался, набирает народ и за деньгами не стоит. А при нем – вроде как жена, ну эта чисто ангел – ходит по хибаркам, утешает, к Марухе Колченоговой сейчас же доктора привезла, кому ситцем, кому хлебом. Этакая, говорит, грязь у вас, вы же люди-человеки, надо, мол, по-Божьи жить, а вы пьянствуете и бьете жен; Ивану Плетневу на всю семью обувь притащила, все заплакали, она тоже пролила слезу. Ангел!..

Вечером у гостиницы толпа рабочих с паспортами: пусть барин, пожалуйста, запишет. Даже инженер приехал. Он приказал рабочим немедленно разойтись и быстро вбежал по лестнице. Плотный, среднего роста, лет тридцати двух, однако черные, короткие и густые волосы его чуть серебрились сединой. Лицом смугл, приятен, чисто выбрит, черные монгольские глаза и широкий лоб. С военной выправкой, щелкнув каблуками, поцеловал руку Нины:

– Инженер Протасов! – Он чуть грассировал, и голос его был теплый, тенористый.

Он пришел с ними познакомиться из практических соображений. Он молод, сведущ, энергичен и желал бы попасть на новое крупное дело, а здесь, где все на колесах и все сто лет тому назад предрешено, ему не место: для творчества нет размаха, мысль спит, голова ушла в бумажки, в циркуляры, в хлам.

– Мы, Андрей Андреевич, люди простые, но верные... Кадило раздуем, – подмигивая Прохору, сказал Яков Назарыч. Он благодушно смотрел на затеи Прохора, как на спектакль, и вдруг сам почувствовал себя актером. – А ну-ка, доченька, шампанского!