Угрюм-река

– Долг... дела, – и быстро повернулся к Прохору. – А с вами мы еще поработаем!

– Значит, решено. Ко мне.

Прохор пошел проводить его. Нина приникла к окну. Пробелел и скрылся во тьме инженер Протасов. Надолго ли? Может – навсегда.

Нина сидела грустная, в глубоком кресле, в полутемном углу. И костюм у нее темный. Серыми, немигающими глазами сосредоточенно всматривалась в будущее, ничего не видела в нем, ничего не могла понять.

Прохор крупно, твердо ходил от стены к стене, покручивая бородку; он то хмурил брови, то улыбался. Он видел будущее ясно, четко. Еще не заглохли в его ушах речи Протасова, жажда деятельности напрягалась в нем, как пружина. Только бы для начала побольше денег, и тогда сразу Прохор размахнется на всю округу. Отец вряд ли много даст: сам не дурак пожить. Но, во всяком разе, Прохор Анфису турнет: дудки, Анфиса Петровна, наживай сама! Дудки-с!

– Как долго нет Якова Назарыча. Почему это?..

Нина не ответила. Может быть, не слыхала этого вопроса.

Крепкие Прохора шаги, как молот в наковальню, в молчаливое Нинино раздумье: Андрей и Прохор. Так как же быть? Конечно, Прохор упрям, но он привязчив, из него любовью, лаской Нина может сделать все. Ах, к чему еще мечтать? Недаром же она, помолясь со слезами Богу, вынула сегодня утром из-за образа Богоматери бумажку: «Прохор».

– Ниночка, – шаги застучали в сердце. – Давай поговорим. Садись на диван. – Прохор обнял ее за талию. Нина осторожно сняла его руку, отодвинулась. – Ниночка, милая! – Он перегнулся и, глядя в пол, сцепил в замок кисти рук. – Ведь это ж не секрет, что я должен жениться на тебе?

– Не знаю, – равнодушно и холодно, как осенний сквознячок, протянула она.

Прохор повернул к ней голову.

– Вот как? Почему же? Ниночка?!

– Ты недостаточно любишь меня. Даже, может быть, совсем не любишь...

– Я?! – Прохор выпрямил спину и уперся ладонями в колени. – Кто, я?

– Да, ты, – полузакрыла она глаза. – И, кроме того... – Она отвернулась в сторону, к посиневшему ночному окну. И кроме того... У тебя было много женщин: Таня какая-то, Анфиса и... вот здесь... эта... У меня тоже был один... Может, и не захочешь взять меня... такую...

– Ты врешь?! – Прохор вскочил, брезгливо оскалил зубы и сжал кулаки.

А как же Нинин капитал? И его гордые деловые планы сразу лопнули, как таракан под каблуком.

– Врешь, врешь! – подавленно шипел он, едва сдерживаясь, чтобы не ударить, не оскорбить ее. – Не верю... Врешь...

Нина повернулась к нему и спокойно сказала:

– Ничуть не вру. Иди спать, подумай, помолись и завтра скажешь...

– Помолись?.. Ха-ха!.. Богомолка!

Он топнул и два раза с силой ударил кулак в кулак, нервно выкрикнув: «А! А!» – вытащил платок, угловато взмахнув им, и, с угрожающим стоном, пошел к себе, горбатый, с поднявшимися плечами, несчастный, маленький.

В коридоре пьяные голоса:

– Чаэк!.. Где мой номер?.. Пой, громче! Флаг по-однят, ярмар... Эй, Лукич, подхватывай!..

Прохор стоял среди тьмы, уткнувшись лицом в платок. Дрожащие руки Нины обвили его сзади, она с крепким чувством поцеловала его в затылок. Но как ветром смахнуло все: в комнате гремел, заливался на солдатский лад Яков Назарыч:

Флаг поднят, ярмарка от-кры-ы-та!..
Народом площ...

– Эй, Нинка! А Прохор гуляет?.. Здрасте, здрасте...

Флаг по-о-о...

И, держась за печку, что-то бубнил еще Лука Лукич, доверенный.

XI

Анфиса стала дородней, краше. Петр Данилыч без ума от нее. Но Анфиса – камень: не тронь, не шевельни; Петр Данилыч поседел. Покончить с ней, с проклятой, или на себя руку наложить? Пил Петр Данилыч крепко.

Как-то позвали Громовых на заимку кушать пельмени, сам отказался – болен, Марья Кирилловна уехала одна.

Анфиса погляделась в зеркало, надела цыганские серьги пребольшие, на голову – голубую шаль с длинной бахромой, перекрестилась и пошла.

«Эх, была не была!.. Видно, приковала меня судьба к дорожке темной».

– Здравствуй, Петя, – сказала она, входя.

Петр Данилыч вплотную водку пил.

– Уйди! – закричал он. – Крест на мне, уйди!..

Анфиса села. Петр Данилыч, расслабленно покачиваясь, щурился на нее.

– Ах, вот кто... Ты?! Иди сюда. Здравствуй... А я все чертей вижу. Тебя за черта принял, несмотря что ведьма ты...

Анфиса помолчала, потом проговорила распевно и укорчиво:

– Ах, Петр, Петр... Ничего-то ты не бережешь себя, пьешь все.

Она подошла к нему и, жалеючи, поцеловала его в седой висок. Он вдруг заплакал взахлеб, визгливо, мотая головой.

– А хочешь – одним словечком человека из тебя сделаю?.. Хочешь, Петя?

Петр Данилыч замолк и, отирая слезы, слушал.

А в соседней комнате тайно, скрытно слушал «черт».

– Я скоро умру, Анфиса, – проглатывая слова, сказал Петр. – Через тебя умру.

– Брось, плюнь!.. Належишься еще в могиле-то...

– Нет, умру, умру, сердце чует... – Петр Данилыч выпрямился, вздохнул и стал есть соленый огурец... – Теперь уж и к тебе не тянет меня. Все перегорело внутри. Так, угольки одни. – Глаза его пусты, бездумны, красны от вина, от слез.

Анфиса проскрипела к печке полусапожками и издали, раскачиваясь плечами, сказала:

– А хочешь, женой твоей буду, Петя? А?