Угрюм-река

— Читай акт приемки… Кто подписал? Ваши же. Приказчик привез такое, Иван Стервяков. Мы ни при чем.

Вдруг врывается в лавку мужик в лаптях, с ним две бабы. Мужик бросает на пол мокрый мешок с солониной и что есть силы, топая лаптями, орет:

— Кровопивцы!.. Идолы!.. Это что вы наклали моему парнишке в мешок-то?! А? Это что наклали?!

В два рта ревут и бабы:

— Хозяина сюда! Полицию сюда! Ах, ах, ах!..

— Православные! — орет мужик, — Глядите, православные, чем нас хозяин потчует! — Он с яростью вытряхивает мешок, вместе с ослизлой солониной ползет на пол неудобосказуемый орган жеребенка. — Это как называется?.. А?..

Вмиг опрокинуты с солониной чаны, бычьи головы летят на улицу, пятеро приказчиков, побросав топоры, дают стрекача из лавки в тайгу. Брань, гвалт, проклятья, полицейские свистки.

Урядник, два стражника, запыхавшийся пристав:

— Ребятки, ребятки, тише. В чем дело, сволочи?!

— Не лайся!.. — огрызается на пристава толпа. — Погляди, чем нас кормят.

Пристав с омерзением рассматривает неудобосказуемую вещь и сплевывает:

— Н-да-а-а…

— Требуем протокола! Требуем ответственности. Возбужденной гурьбой валят в казачью избу. Вернулись сбежавшие в тайгу приказчики, пришел заведующий снабжением рыжеусый краснощекий Иван Стервяков.

— Эта погань, — дрожит он голосом, — попала в солонину случайно. За всем не углядишь, братцы… Я, братцы, один, — вас тысячи. Всех накормить надо. Не разорваться…

— Так мы тебя сами разорвем, жаба!.. Писался протокол. Возле казачьей избы толпа человек в двести. Напирают в двери, заглядывают. Вдруг крики на улице:

— Разойдись! Арестую!

Ротмистр фон Пфеффер ругал толпу площадной бранью, неистово топал.

— Мы, васкородие, протокол составляем. От хозяина шибко корма плохи. Разбери, в чем дело.

— Молчать! Разойдись!.. Перестреляю!.. Эй, стражники-Рабочие повалили прочь. Ротмистр телеграфировал генерал-губернатору:

«Рабочие собираются толпами, держат себя вызывающе. Предполагаю, в случае надобности, произвести массовые аресты».

Весть об этом неудобосказуемом происшествии передалась повсюду. Назавтра не вышел на работу прииск «Достань», на послезавтра забастовал прииск «Новый».

По предприятиям, разбросанным на тысячу квадратных верст, стали разъезжать иль колесить тайгу пехтурой неизвестные люди. Они выныривали — эти Гриши Голованы, Мартыны и Книжники Пети — то здесь, то там, всюду призывали рабочих к забастовке, строго наказывая толпе вести себя чинно, ждать указаний от рабочего забастовочного комитета.

— А где этот комитет? — спрашивали рабочие. — Хоть бы поглядеть на него…

— Мы сказать сейчас этого не можем, — отвечал им латыш Мартын. — Сами, товарищи, понимаете, какое сейчас время опасное. А когда нужно будет, рабочий комитет призовет вас…

Забастовало пятьсот человек лесорубов, забастовали все лесопильные заводы.

Прохор Петрович разослал гонцов по селам, за полтораста, за двести верст вербовать людей на работы. Однако у крестьян началась страда: нанимались лишь те, кому некуда податься.

Пристав, урядник и члены-администрации объезжали бастующих, уговаривали «бросить волынку», не слушать крамольников.

— Терпенью нашему конец пришел, — отвечали рабочие. — Мы работе рады. Пусть контора удовлетворит наши требования.

— Просьбу или требование?

— Требование! — крикнули из толпы слесарь Васильев с Доможировым.

— Тогда излагайте свои домогательства в письменной форме.

— Чтоб изложить, надо обсудить, А нам не дают собраться, разгоняют.

Переговорив с Прохором и снесясь с губернскими властями, ротмистр разрешил рабочим собраться в народном доме.

11

Бастовали целую неделю почти все предприятия. Печальный Прохор подсчитывал убытки. От невыхода на работу хозяин уже потерял около двухсот тысяч. Это наплевать? Мошенническая махинация Иннокентия Филатыча в Петербурге покрыла убытки с лихвой. Но Прохор Петрович опасался порчи рабочими заводских механизмов, оборудования приисков, поджогов. А вдруг забастовка продлится долго? Ведь тогда всем сложным делам его будет угрожать неизбежная катастрофа… Печальный Прохор старел, худел. Чувствовалось отсутствие Нины и в особенности Андрея Андреевича Протасова.

Дом его, как крепость: со стороны сада, со стороны улицы по пушке. Вооруженные до зубов стражники с урядником стерегут хозяина день и ночь.

Печальный Прохор никуда не выходил.

— Любезнейший Прохор Петрович, — дрожа рыжеватыми бачками и позвякивая серебром шпор, выворачивал свою душу ротмистр Карл Карлыч. — Я должен проявить здесь, в вашем конфликте, чудеса находчивости и умения. Меня затирают по службе. Мне давно надлежало быть полковником. И я решил… да, да-, решил отличиться. Я или забастовку усмирю, или кости свои сложу здесь!.. — Он взволнованно мигал, бачки дрожали, зловеще чиркала по полу сабля.