Угрюм-река. Книга 1

Прохор Петрович бросил волку кусок телятины. Тот щелкнул зубами и, не жевавши, проглотил.

До позднего вечера работали телефонные звонки. Прохор выслушивал, давал распоряжения, проверял счета, заносил в книги приходы и расходы, принимал гонцов, докладчиков. Белая рубаха стала на спине мокрой; он целую четверть выпил клюквенного морсу и выкурил кисет махорки. В напряженнейшей работе он не заметил, как мчалось время. Уже давно смолкли гудки его заводов, рабочий люд давно отужинал и завалился спать по своим убогим землянкам, баракам, а то и просто под открытым небом, в шалашах из хвои. А Прохор Петрович все еще сидит. Все частицы его мозга, получив зарядку мысли, не скоро еще придут в покой, но тело устало, просило отдыха. Он прошелся по кабинету, вздрогнул от визга волка, которому он наступил на хвост, зажег электрическую лампочку, с утомлением упал в мягкое кресло и закрыл глаза. Уснуть бы, забыться бы минуты на три. Но пред смеженными глазами проносились цифры, записи, цифры, векселя, чьи-то оскаленные смехом зубы, взмахи рук, пробы золотоносных песков, бабьи улыбчивые рты, опять бесконечная вереница цифр, чертежи, детали машин. А в ушах неумолкаемо звенели давно замолкшие телефонные звонки. И не было забвенья.

Он провел концами пальцев по опущенным векам и открыл глаза. Перед ним стоял волк, тыкался мордой в его колени, повизгивал.

– Что, Люпус, домой?

Прохор Петрович подошел к раскрытому широкому окну. Виден был освещенный его дом. Возле подъезда таратайка инженера Протасова. По Угрюм-реке дымил далекий пароход; на буксире – баржа с железом. Даль застилалась сумерками. Тайга за рекой темнела. На пристани суетился народ, горело электричество, с дебаркадера кричали в рупор:

– Эй, на пароходе! Становь баржу на якорь!..

Всюду лаяли сторожевые псы. Караульные возле складов забрякали в железные доски. Где-то сдержанно пиликала гармошка.

– Барин, вот вам барыня прислала пальто.

Прохор оглянулся. Черненькая шустрая горничная Настя улыбалась всем лицом.

– Я и без того весь потный, – сказал он, хотел по привычке выругаться, но, передумав, быстро облапил Настю, стал целовать ее в захохотавший влажный рот. Настя закрыла глаза, не сопротивлялась. Волк отошел на почтительное расстояние, втягивал ноздрями воздух и пофыркивал, скаля в легкой улыбке зубы.

– Напрасно барыня посылает тебя ко мне на башню так поздно. Дура твоя барыня. Могла бы казачка прислать…

Настя оправила волосы, сказала:

– Очень даже верно. Вы известный шарлатан насчет дамских сердцов.

– Что? Ты откуда слышала это слово? Пошла вон! – топнул он и раскатился громким смехом вслед убежавшей горничной.

Он надел белый картуз, накинул на шею волка парфорс, вложил ему в пасть нагайку и стал спускаться с башни.

Внизу старый Федотыч стоял на коленях пред Прохором:

– Христом-богом молю, прости, не штрафуй!

Волк обнюхивал вытянутую по земле деревянную ногу старика.

– Нет! – крикнул Прохор Петрович и подергал картуз за козырь вверх и вниз. – Вам, чертям, только потачку дай…

Дома он застал инженера Протасова.

– А как вода?

– Одолевает. Я за вами, Прохор Петрович.

– Но он же не обедал, – взмолила Нина. – Прохор, садись. Настя, подавай пельмени. Живо!

Прохор Петрович взял с тарелки два куска черного хлеба, густо намазал горчицей, круто посолил, сложил как бутерброд и сунул в карман:

– Идемте, Протасов.

Вернулся в пятом часу утра измученный, промокший – на работе он свалился со сходней в наполненный водою котлован.

Спал в кабинете до семи утра. Его разбудил волк – уперся передними лапами в диван и громко лаял хозяину в лицо. Половина восьмого волк и Прохор Петрович были на башне. Начался обычный ад рабочего дня.

2

– Да, – раздумчиво сказал Прохор Петрович. – Через два года десятилетие нашей с тобой свадьбы.

– Знаю. Помню, – ответила Нина. – И вот уже три года, как твой отец в сумасшедшем доме.

Прохор Петрович враз изменился в лице и швырнул на поднос дымящуюся трубку с махоркой.

Лицо Нины тоже дрогнуло. Она в длинном, каком-то монашеском платье. Белый большой воротник, белые отвороты рукавов, черная на голове косынка, красиво оттеняющая матовую белизну ее тонкого лица. Из-под косынки темно-русая прядь волос.

Нина положила книгу Бебеля «Женщина и социализм» и в упор посмотрела на мужа глубокими серыми глазами.

– Да, да… В сумасшедшем доме. Твой родной отец.

Прохор, сдерживая себя, молчал. Он нервно крутил на пальце перстень с крупным бриллиантом.

Нина с жалеющим, каким-то роковым чувством в сердце влюбленно смотрела на его двигавшиеся хмурые брови, на черные, в скобку, по старинке подстриженные волосы, черную бороду и думала: «Русский богатырь… Сила, ум… Но почему же, почему жестокое такое сердце?»

– Нина. – Он взял трубку, торопливо стал раскуривать. – Все, что сделано, – сделано. И – баста.

Трубка шипела, чвыкала, упрямилась, кофе в чашке стыл.

Нина сказала раздельно:

– Всякое решение можно перерешить. А неправильно решенное дело даже должно решить сызнова. Понимаешь, Прохор, должно! Иначе – петля.

– Прохор Громов решает навсегда – сразу.

– Напрасно.

– Прохор Громов не ошибается.

– Да?!