Угрюм-река. Книга 1

– Чучело набиваете?

– Препарирую.

– Значит, вы меня будете учить всему, что знаете, – говорил Прохор; он старался глядеть в сторону, в голосе звучала напускная заносчивость. – Я буду хорошо платить. Не беспокойтесь. Я вообще хочу… Я должен быть человеком.

– Это родители вас заставляют? – спросил Шапошников, выставив бороду вперед.

– Сам. Сам хочу.

– Похвально! Конечно, вашему папаше не до вас.

– С чего начнем? – оборвал его Прохор.

– Давайте займемтесь историей, географией. Кстати, у меня есть Ключевский и Реклю. После Пасхи, что ли?

Прохор поискал басовые солидные нотки и сказал:

– Нет… Если вы свободны, то сейчас.

Шапошников снял пенсне, сощурился и, посмотрев на Прохора, подумал: «Типус!»

10

Поздний вечер. Марья Кирилловна улеглась спать. В комнате Ильи Сохатых весело. Ибрагим лежит на кровати, закинув руки за голову, и что-то врет про баб. Илья Сохатых, то и дело отбрасывая назад рыжие кудряшки, хихикает, мусолит карандаш и записывает в альбом:

– Как, как, как?

– Пыши, – говорит Ибрагим и несет соромщину.

Карандаш работает вовсю. Илюха давится, перхает и хохочет. Он не желает остаться в долгу. Заглядывает в альбом, фыркает, утирает слюнявый рот и начинает:

– А вот, к примеру, как кухарка барина узнала… Очень интересно. Жила-была кухарка, икряная такая, жирная, вроде тебя, Варварушка…

– Ха-ха-ха-ха-ха-ха!

– Ну, значит, завязали ей глаза и ну целовать по очереди: два дворника, кучер, лакей да три солдата, а она узнавать должна, кто целует.

Ибрагим пускает смех через усы и зубы: шипит, присвистывает, цокает, ляская зубами. У кухарки хохот нутряной: обхватит живот, зайдется вся и молча взад-вперед качается, сама кровяная, мясистая, вот-вот лопнет изнутри, а тут как порснет, как взвизгнет, аж в ушах гулы, и опять зашлась вся, закачалась – сдохнет.

Илья Сохатых понюхал воздух, брезгливо сморщил нос, сказал:

– Сообразуясь с народной темнотой, вы не понимаете, что значит поэзия… Вот, например, акростик. Слушайте! – Он выпил водки, кухарку с черкесом угостил, порылся в альбоме и стал декламировать каким-то чужим, завойным козлетонцем:

Ангел ты изящный,
Недоступны мне ваши красы,
Форменно я стал несчастный,
Илья Сохатых сын.
Сойду с ума или добьюся.
Адью, мой друг, к тебе стремлюся!..

Две последние строчки он заорал неистово, слезливо и страстно пал к ногам подвыпившей кухарки.

– Адью, мой друг, к тебе стремлюся!.. – Он ткнулся рыжей головой ей в колени – кудри разлетелись – и заплакал. Он был пьян.

Варвара вдруг вся обмякла, словно теплая вода потекла из ее тела: кряхтя, согнулась, обняла его за шею и почему-то завыла в голос толсто и страшно:

– Херувим ты мой… Илю-у-у-шенька-а-а!.. Не плачь.

Илья Сохатых вынырнул из ее рук, вскочил:

– Дура! Неужели могла представить, что я интересуюсь твоей утробой или сердцем?.. Дура!

Черкес привстал с кровати и сердито сверкнул глазами на Илью.

– Это называется акростик, – сказал Илья, утирая слезы шелковым платком, и еще выпил рюмку. – В нем сказан предмет любви в заглавных буквах, но вам никогда не вообразить, кого я люблю. Эх, миленькие вы мои… Варвара! Ибрагим!.. Не знаете вы, кого я страстно люблю и страдаю.

– Да зна-а-а-ем, – протянула кухарка, почесывая под мышками. – Кого боле-то?.. Она всем башки-то вертит. Анфиса подлая…

– Верно! – вскричал Илья и ударил ладонь в ладонь. – Верно. Но только она не подлая. И за такие слова бьют в зубы.

В комнате ходили зеленые вавилоны: все как-то покачивалось, все зыбко гудело. И не понять было, что делал Ибрагим: ругался или мурлыкал под нос кавказскую; неизвестно, что делала Варвара: плакала или тряслась нутром в угарном смехе. Лилось вино. Сквозь угарный туман проплывало:

– Женюсь… Вот подохнуть – женюсь!.. Бракосочетанье то есть…

– Женись… Попляшем!

– Варварушке – супир… Ибрагимушке – золотые часы… Ломается она… Закадычные враги у меня есть… Враги!..

– Рэзать будем!.. Врагам…

– Марья Кирилловна, бедняжка, толковала, – похныкала кухарка. – Женить бы, мол, его… Тебя, то есть. Плачет, бедняжка, из-за ирода-то своего…

– Мне жалко хозяйку, – сказал Ибрагим. – Цены нэт Марье, вот какой женщин… Жаль!..

– Больно ведьма красива уж. Анфиска-то! – сказала Варвара. – На ее телеса-то, ежели бабе, и той смотреть вредно, не говоря о мужике. Этаких и свет редко родит.

– Анфиса-то? Ой! Не хочет она меня предвидеть! – вскричал Илья и затеребил кудри. – Братцы, жените вы меня!.. Обсоюзьте!.. А мы с ней… Купчиха будет. В город. Каменный дом. У меня кой-что припасено. Только, чур, молчок… Анфиса! Ангел поэтичный! Тюльпан!

Он скакал козлом и посылал ей воздушные поцелуи.

В комнате беззвучно вырос Прохор. Лицо Ильи вдруг стало маленьким и острым. Он схватил альбом и спрятал под подушку.

– Это что?

– Да это, Прохор Петрович, так… Безделица!

– Покажи!..

– А я не желаю… Что на самом деле? Это моя вещь.

– Покажи! – глухо сказал Прохор, швырнул подушку на пол и взял альбом.