Угрюм-река. Книга 1

– С светлым праздником, – сказала в пустоту Анфиса и собиралась незаметно ускользнуть, но в это время, глотнув двенадцатую рюмку коньяку, быстро поднялся Петр Данилыч и, улыбаясь и потирая руки, на цыпочках благопристойно – к ней.

– Не удалось нам в храме-то… Анфиса Петровна… Ну, Христос воскрес… – Он сразу скривил рот и звонко ударил Анфису в щеку.

Все ахнули, Анфиса молча выбежала вон.

– Я тебе покажу, как мальчишку с толков сбивать! – гремело вслед.

Марья Кирилловна крестилась, радостные слезы потекли.

– Я не желаю бедняком быть… Это ерунда! Я буду богатым. Я хочу быть богатым. И вы мне не говорите ерунды, – с жаром возразил Прохор. – Вот, ешьте сыр…

Шапошников немножко подумал, ухмыльнулся в бороду.

– А что ж, – сказал он, прихлебывая сладкий чай. – Есть и среди купцов люди. Но редко. Это феномен. Теленок о двух головах. Например, Гончаров под Калугой, фабрикант. Его многие уважают. Рабочие у него в прибыли участвуют, и вообще…

– Гончаров под Калугой? – Прохор записал.

– Или, например, Шахов… Тоже оригинал, типус. Закатится в Монте-Карло, в рулетку сорвет добрый куш. Ну, дает. Нашим организациям помогал… Впрочем, потом оказался шулером.

– Я не знаю, каким я буду; думаю, что не худым буду человеком я… Без вашего социализма, а просто так.

– Ну что ж, – вздохнув, сказал Шапошников и с интересом поглядел в горящие глаза юноши. – Значит, выходит, мы с вами идейные враги. Идейные. Но это не значит, что мы вообще враги. Мы можем быть самыми близкими друзьями.

Прохор швырнул в белку шишкой и сказал улыбаясь:

– Я, Шапошников, люблю с врагами жить. Веселей как-то… Кровь лучше полируется. – Он схватил Шапошникова за плечи и с хохотом положил его на лопатки. – Давайте бороться. Ну!

– Не умею, – сказал Шапошников. – Фу! – встал и отряхнулся. – Вы – юноша, а говорите, как зрелый человек… Эх, при других обстоятельствах из вас бы толк был.

Белка опять заскакала по сучкам. От прогретого солнцем сосняка шел смолистый дух. Солнце снижалось.

– Обстоятельства – плевок! – крикнул Прохор, с разбегу перепрыгивая через костер. – Ежели есть сила – обстоятельства покорятся.

– В жизни все надо преодолеть, – подумав и крепко зажмурившись, проговорил Шапошников, – а прежде всего – себя.

– Что значит – преодолеть себя?

– …Отходит, – сказал отец Ипат, по-праздничному пьяненький, нагнулся над умирающим и, упираясь лбом в стену, а рукой в плечо Вахрамеюшки, дал ему глухую исповедь. Потом благословил плачущую старуху, сказал ей: – Мужайся, брат, – икнул и по стенке покарабкался домой.

…Анфиса истуканом сидела на диване и, как мертвая, стеклянно уставилась на цветисто разрисованную печь. Дышит или нет? Перед ней увивался Илья Сохатых. Гнала, грозила – нет, не уходил.

Вечерело. Солнце сильно поубавило свои костры, задернулось зеленой пеленой, и все небо сделалось зеленоватым. Вставал из туманов холод.

– Пора, – сказал Прохор своему учителю.

Далекая Таня водила хороводы. Синильга спала в своем гробу. Эй, Таня, эй, Синильга! Но ничего не было перед его телесными глазами, кроме зеленоватой пелены небес и вечерней, робко глянувшей звезды.

– И где ты шляешься? – встретила его у ворот заплаканная кухарка. – Ведь прибил зверь мамашу-то твою.

– За что?

– Поди знай за что. За всяко просто. Сначала Анфиску по морде съездил. А тут…

Прохор снял венгерку и, нарочно громко ступая, прошел к матери мимо сидевшего в столовой отца. Мать на кровати, в сереньком новом платье; рукав разорван, на белом плече кровоподтек.

– Мамаша, милая!..

Голова ее обмотана мокрым полотенцем. Пахнет уксусом. Лампадка. Апостол Прохор в серебре. Верба торчит. Мать взглянула на сына отчужденно. Он смутился. Мгновенье – и он бросился перед нею на колени. Ее глаза вдруг улыбнулись и тотчас же утонули в слезах. Она обхватила его голову и, как ни старалась, не могла сдержать слез и стонов. Захлебываясь плачем, шептала ему в уши, крестила и крепко стискивала его:

– Как нам жить? Как жить?.. Чрез ту змею погибаю. Господи, возьми меня к себе!

– Родная моя, бесценная!.. Сейчас объяснюсь с отцом.

Она схватила его за руку:

– Ради бога! Он убьет тебя…

– Мамаша! Надо кончить…

Она вскочила:

– Прошенька! Прохор!

Но он уже входил к отцу. Тот за столом один угощался, пьяно пел бабьим голосом, брызгая слюной, раскачиваясь:

Все меня оставили,
Скоро я умру,
Мне клистир поставили…

– Ай да батя – детям! – захохотала Варвара. Она зажигала висевшую лампу-«молнию». – Голова сивеет, а ты соромщину орешь… Тьфу!

– Хых! – хыкнул он. – Меня Илюха научил… Дурочка – кобыле курочка.

– Варвара, в кухню! – И Прохор захлопнул за нею дверь.

– А-а, красавчик, сокол, – прослюнявил Петр Данилыч.

– Отец… – начал Прохор и стал против него, держась за край стола. – Ты мне отец или нет? Ты моей матери муж или…

– А ты кто такой?

– Я человек.

– Ты? Человек? – Он заерзал на диване, плотный, корявый весь, и, выкатив на Прохора глаза, раскрыл рот, как бы в крайнем удивлении. – Пащенок ты! – взвизгнул он. – Лягушонок!.. Тьфу, вот ты кто!

– Если ты будешь мою мать бить, я пожалуюсь в суд. В город поеду, прокурору подам…