Уинстон Черчилль

Большевизм гораздо хуже германского милитаризма, объяснял он уже в апреле 1919 года, и ужасы Ленина и Троцкого несравнимо более чудовищные и массовые, чем всё то, за что ответственен германский кайзер. Это в то время, когда английская публика вовсе не хотела предавать кайзера смерти через повешение. А годом позже он писал Ллойд Джорджу спешно и укоризненно: «С момента перемирия моей политикой было бы: мир с немецким народом, война против большевистской тирании. Умышленно или неизбежно Вы довольно точно последовали противоположным курсом. Я знаю трудности, я знаю также Ваше мастерство и Вашу большую личную силу — обе настолько больше моих собственных — и поэтому я не хочу выносить своё суждение о Ваших политике и образе действий, как если бы я, или кто–то ещё другой, мог бы сделать это лучше. Однако результаты у нас перед глазами. Они ужасны. Видится всеобщий распад, анархия во всей Европе и Азии. Россия разрушена; что от неё осталось, это власть этих смертельных ядовитых змей. Но Германию возможно ещё можно спасти…»

Двадцатью годами позже Черчилль стал знаменит своей колоссальной способностью оскорбить: ужасные, язвительно карающие слова, которыми он как плетью по лицу хлестнул Гитлера и Муссолини, разошлись по свету. Однако они не были первым прорывом такого словесного оскорбительного гнева: то, что Черчилль говорил о большевиках около 1920 года, звучит точно так же. Большевизм был беспорядочным театром обезьян, Ленин и Троцкий были мерзкими фигурами, которые никак не могли вызвать интерес масштабностью своих преступлений. Никогда кровавая расправа над миллионами и обнищание многих миллионов не станут поводом для будущих поколений, чтобы вспомнить об их бездарных гримасах и экзотических именах. Первобытная ненависть, отлитая в артистической форме; если бы слова могли убивать, то эти были бы смертельными. В действительности же они развеялись по ветру. Да, они обернулись на самого говорившего их. В английских ушах — даже консервативных английских ушах — они звучали нездоровыми, утрированными, лихорадочными, несколько истеричными.

Это тем более, по мере того как Черчилль несомненно склонялся к тому, чтобы свою ненависть к большевикам перенести на внешнюю и внутреннюю политику, часть её распространить на мощно растущую новую партию лейбористов. Социалисты и коммунисты, коммунисты и большевики — он намеренно стирал между ними различия, это было всё едино, всё это части одной и той же смертельной болезни. Начинаешь понимать, почему Черчилль непреодолимо тянулся обратно к консерваторам. В начале 1924 года лейбористы впервые вышли с выборов как сильнейшая партия, и либералы, сыграв решающую роль, дали лейбористам возможность на некоторое время образовать правительство — согласно Черчиллю, это было национальное несчастье, какое в общем великие государства постигает лишь после проигранной войны. Консерваторы, по крайней мере, такого никогда не сделали бы!

Нельзя не увидеть, что реакция Черчилля на победу большевистской революции в России и на подъём социал–демократических рабочих партий в Западной Европе, что было отличительной особенностью послевоенного мира, весьма значительно схожа с реакцией буржуазии на европейском континенте, которая в эти годы в одной за другой странах вызвала к жизни фашизм и фашистскую контрреволюцию. Двадцатью годами позже судьбой Черчилля и его исторической ролью стало уничтожение этого европейского фашизма в борьбе не на жизнь, а на смерть. Но если бы кто в двадцатые годы это предсказал, того бы по праву подняли на смех. Скорее можно было бы представить тогдашнего Черчилля, ставшего величайшим международным вождём европейского фашизма, ведущего его к кровавому триумфу. Он подходил к этой роли больше, чем социалистический ренегат Муссолини и плебейский сноб Гитлер. Нисколько не является преувеличением и несправедливой подтасовкой: Черчилль в двадцатые годы по сути был фашистом; лишь его национальность предотвратила то, чтобы он стал им также и по названию.

Однако английские консерваторы, от которых Черчилль ожидал и надеялся, что они, даже если и при помощи цивилизованных методов английской парламентской политики, будут вести победоносную классовую борьбу, а опасно поднимающуюся лейбористскую партию прикончат настолько же окончательно, как это сделали итальянские фашисты со своими социал–демократами, имели в планах совершенно иное. А именно: примирение, приспосабливание, умиротворение. Они реагировали на социальные перемены военного и послевоенного времени точно наоборот по сравнению с континентальной буржуазией: не с шоком, а с осознанием. Они решили с новыми силами играть честную игру и так укротить страсти. Они были не фашистами — они были «умиротворителями» — сначала во внутренней политике.