Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965

«Когда множество людей говорят, что войны не решают ничего, это вздор, — в истории человечества если что-то и решалось, то только в войнах», — заметит Черчилль в октябре 1940 года[336]. Не исключено, что он сознательно выбрал столь категоричную форму, учитывая, что за окнами бушевала мировая война. Но в целом, даже признавая все ужасы и выступая против военных столкновений, война в понимании британского политика ассоциировалась с верстовыми столбами развития цивилизации, а победы — с величайшими достижениями. Отсюда его восхищение многими великими полководцами. Например, Юлием Цезарем (100— 44 до н. э.). Последний привлекал внимание не только своими победами на поле боя, но и литературными достижениями, представляя, наряду с генералом Грантом и Лоуренсом Аравийским, еще один пример успешной модели «воина-писателя», которой Черчилль следовал со времен своей первой военной кампании на Кубе в конце 1895 года. Ему глубоко в душу запали следующие шекспировские строки из «Ричарда III»:

Недаром так прославлен Юлий Цезарь:

Он, доблестью обогатив свой ум,

Умом свою увековечил доблесть.

Не побежден и смертью победитель,

И в славе он живет, расставшись с жизнью[157].

Английские карикатуристы еще в 1920-е годы подметили, на кого равняется Черчилль, опубликовав в Punch карикатуру, на которой британский политик, обращаясь к бюсту великого понтифика, увенчанного лавровым венком, говорит: «Мы оба творили историю, и оба ее описывали. Давай же обменяемся головными уборами».

Эпизод с Цезарем показателен еще и тем, что позволяет перекинуть прочный мостик от одной важной и постоянной для творчества Черчилля темы — войны, к другой — великим личностям. В марте 1949 года, выступая по радио, он заявил, что «больше не осталось великих людей, определяющих события»[337]. Подобное отсутствие выдающихся персоналий на сцене истории означало весьма тревожный симптом современной эпохи. Как верно заметил Дэвид Дилкс, Черчилль всегда выступал против «предоставления событиям возможности самим дрейфовать и определять свое течение»[338].

В понимании Черчилля, массивная колесница истории приводится в действие исключительно великими представителями своих поколений. Такой он видел историю человечества, такой он представлял ее своим читателям.

Понимание величия вообще занимало центральное место в мировоззрении политика. По его мнению, не только свершение выдающихся поступков, но и признание их масштаба представлялось очень важным. «Когда человек не способен отличить великое событие от мелкого, в этом человеке нет никакой пользы», — заметит он в одной из частных бесед в январе 1952 года[339]. Многие с этим высказыванием могут не согласиться, и оно действительно представляется несколько резким для толерантности современного мира. Но в понимании Черчилля, без признания величия нет великих свершений, как и нет их поддержки. При таком подходе отчетливо прослеживается приверженность к элитарности. Элитарности не на основе происхождения, богатства или статуса, а отношения к величию. Разделение мира на тех, кто действительно велик, либо признает величие и на тех, кто не способен отличить «великое от мелкого», стало для Черчилля антидотом против потопа массовости, обрушившегося на европейскую цивилизацию после Первой мировой войны. Сама мысль о том, что один человек еще способен изменить ход истории, не только согревала его душу, но и подталкивала к новым свершениям.

В предыдущем исследовании, посвященном анализу литературного пути Черчилля в 1930-е годы, было показано, что в качестве одного из основных критериев величия наряду с искренностью своих поступков британский политик выделял «благотворное влияние, оказываемое на благополучие человечества»[340]. Но при подобном подходе невольно возникает вопрос: как быть с государственными деятелями, которым приходится действовать в суровых условиях реальной жизни, когда для достижения благовидных целей могут использоваться неблаговидные средства?

Для ответа полезно рассмотреть первый том, описывающий становление государственной власти в Англии. Это было время жестких решений, когда спорные вопросы решались на поле боя, а поражение часто было связано с физическим устранением. В представлении автора, сила монарха при столь враждебных условиях была хотя и необходимым, но недостаточным фактором успешного правления. Глава государства должен был оставаться справедливым, что означало создание законов, собственное подчинение им, а также употребление их не во зло, а на благо[341]. Поэтому не все знаменитые и даже выдающиеся исторические деятели получают благожелательный отзыв Черчилля. Некоторые из них, несмотря на свои масштабные и значительные достижения, злоупотребили властью, принеся на алтарь амбиций права и свободу собственных граждан. Поэтому Кромвель, несмотря на признание его заслуг и сложность обуреваемой противоречиями натуры, не получает индульгенции историка и остается для Черчилля на скамейке осуждаемых диктаторов.