Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965

Дикин считал, что этот эпизод не столь важен для упоминания в книге, которая описывает многовековую историю англоязычных народов. Но Черчилль, напротив, считал, что, подобные легенды, «подходящие для детей любой эпохи»[410], представляют одно из важнейших сокровищ истории. Они способны выразить то, что не могут передать реальные события, и делают это достаточно убедительно. Описанный эпизод с лепешками, по мнению Черчилля, говорил о стойкости простых граждан в суровые времена борьбы с иноземными захватчиками[411]. Говорил он и том, что, насколько бы не был человек велик, он все равно состоит из плоти и крови, имеет свои недостатки и, несмотря на успешное решение глобальных проблем, порой может проявлять беспомощность в бытовых вопросах.

Сам Черчилль активно поддерживал всевозможные предания на страницах своего произведения. Например, подойдя к описанию смерти Джорджа Плантагенета (1449–1478)[165], брата королей Эдуарда IV и Ричарда III, он предупредил читателей: «Как умер герцог — об этом спорят до сих пор». О чем именно спорят историки, автор не рассказывает, приводя только одну версию, изложенную Шекспиром, — герцога утопили в бочке с мальвазией. «Конечно, это легенда, имевшая широкое хождение к началу XVI столетия, — пишет Черчилль. — Но почему бы ей не соответствовать истине?»[412].

Но если в случае с Альфредом Великим речь шла о реальном историческом персонаже, хотя сам эпизод мог быть преувеличен, а при описании убийства в Тауэре герцога Кларенса излагалась одна из версий реального исторического факта, то были случаи, когда Черчилль и в самом деле вступал на зыбкую почву вымысла. Так, например, стало с «неясной и смутной, но одновременно величественной и блистательной легендой о короле Артуре»[413]. Упоминание о предводителе рыцарей Круглого стола встречается уже в первой версии рукописи, что вызвало критические отзывы со стороны Янга, который указал, что первые упоминания о великом короле, жившем якобы в V–VI веках, встречаются только в XII столетии, но до сих пор не найдено никаких достоверных доказательств, подтверждающих существование этой личности. Черчилль согласился внести небольшие правки, оставив, тем не менее, на протяжении всех редакций упоминание о мифе про короля Артура[414]. «Правда или вымысел», но эти «легенды пленяют умы людей, — считал он. — Они столь же неотделимы от наследия человечества, как „Одиссея“ или Ветхий Завет. Все это правда или должно быть ею, а кроме того, нечто большее и лучшее»[415].

Для того чтобы понять, зачем Черчилль ввел в свой монументальный, основанный на фактах труд вымышленного персонажа, достаточно обратить внимание на то, как король Артур представлен в тексте. В его лице автор видит «великого предводителя, который собрал силы римских британцев и сразился насмерть с вторгшимися варварами». И неважно, что речь идет о «двенадцати битвах, произошедших в неизвестных местах с неведомыми врагами». Главное, что «когда бы люди ни выступали против варварства, тирании и массовых убийств в защиту свободы, чести и закона, пусть они помнят: слава их дел, даже если они сами погибнут, будет жить до тех пор, пока вращается Земля». Для Черчилля «Артур и его благородные рыцари», которые «уничтожили несметные полчища нечестивых варваров, на все времена оставили пример порядочным людям». Эти строки были написаны до 1940-го — решающего года, когда их автор встал во главе правительства и вступил в бой с новым врагом. А ведь, как написано все в той же «Истории», «Память об Артуре несет в себе надежду на то, что когда-нибудь избавитель вернется»[416].

И избавитель вернулся. В момент национального кризиса, когда суверенитет и будущее Британии стояли под вопросом, правительство возглавил потомок герцога Мальборо. В своем костюме-тройке, при галстуке-бабочке, в неизменной шляпе и с элегантной тростью он словно пришел из другой, Викторианской, эпохи. Но главное, что он смог воскресить национальные свершения прошлого, напомнив своим согражданам о победах Веллингтона и Нельсона, об успехах Дрейка и Питта, о достижениях Елизаветы I и Генриха V. В другой бы момент, когда все взгляды были бы устремлены в будущее, подобное неприкрытое обращение к минувшим дням могло оказать дурную услугу. Но летом 1940 года именно этотуправленческий стиль оказался востребован и превратился в эффективное оружие вновь сформированного коалиционного правительства.

Но кризис прошел. Подход же остался. «Просто удивительно, что в молодые годы меня обвиняли в частой смене взглядов, а сейчас осуждают за приверженность устаревшим воззрениям и даже за повторение фрагментов из выступлений, которые я делал до того, как многие из моих нынешних слушателей еще не появились на свет», — изумлялся Черчилль в декабре 1947 года. Пытаясь объяснить это противоречие, он указывал, что хотя настроения у «демократического электората» могут быть достаточно подвижными, базовые принципы общественного устройства отличаются, как правило, постоянством[417].