Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965

Возможно, этих моментов было бы больше, если бы не усилившаяся с годами странность политика ограничивать круг своего общения исключительно старыми друзьями и помощниками. Близкое окружение заметило за своим шефом эту особенность еще в годы войны, признавая, что «Уинстон безнадежен с незнакомцами». Для Черчилля важно было не только знать собеседника, но и находить его «близким по духу»[1]. С годами он стал все чаще признавать, что «не любит встречаться с тем, с кем близко не знаком». Когда его спросили: «Они вас утомляют?», он, улыбнувшись, ответил: «Нет, они наводят на меня скуку»[2]. Черчилль предпочитал следовать наставлению своего предка, 1-го герцога Мальборо: «Окружай себя как можно меньшим количеством людей»[3]. Размышляя над этой особенностью, сэр Уинстон признавал, что из-за своего настороженного отношения к новым знакомствам он не смог бы баллотироваться на пост президента США. «Все эти рукопожатия с людьми, до которых мне нет дела, убили бы меня. Десять минут здесь. Десять минут там. Нет, это не для меня»[4].

Привычки влияли на поведение и места пребывания. Так, учитывая близкую дружбу с Эмери Ривзом, Черчилль стал частым гостем на вилле Ля Пауза. Это удивительное четырехэтажное здание, включавшее каминный зал, библиотеку, семь спальных, шесть ванных комнат и четыре гостиные, расположено на горном плато Ля Торакка в средневековой деревушке Рокебрюн-Кап-Мартен, откуда открывается живописный вид на итальянское побережье. В 1927 году территория, на которой будет построена вилла, была подарена Хью Ричардом Гросвенором, 2-м герцогом Вестминстерским (1879–1953) своей любовнице Габриэле Бонёр Шанель (1883–1971), больше известной по прозвищу «Коко». По ее заказу в 1930-х появилась сама вилла. Эмери Ривз купил Ля Паузу в 1953 году, наполнив помещения роскошью и великолепием. Стены украшали шедевры Сезанна, Ренуара, Гогена, Тулуз-Лотрека, Моне, Мане, Ван Гога и Писсарро, а используемая мебель больше походила на музейные экспонаты, нежели предметы домашнего обихода. По словам Монтагю Брауна, «широта и богатство Ривза были экстраординарными, вкус — замечательным, а создаваемый эффект — поразительным»[5]. Специально для Черчилля на вилле появилось кресло-коляска особой модели, на которой пожилого джентльмена спускали к морю, а затем поднимали обратно наверх. Для приведения транспортного средства в движение требовались усилия нескольких человек[6].

Если же говорить о деятельности, то кроме работы над «Историей англоязычных народов», в основном времяпрепровождение Черчилля ограничивалось наслаждением живописными видами. Проблемы и шокирующие новости не вызывали у него особого интереса. Например, во время пребывания в Ля Паузе в начале октября 1957 года отставной политик узнал о запуске первого искусственного спутника Земли. В письме супруге он признался, что эта новость его «не слишком беспокоит». Он лишь отметил, что подобного рода достижения говорят о «превосходстве советской науки над американской»[7]. Сама Клементина появлялась на вилле нечасто. Ей не нравилась Ривьера, она считала, что в любви ее супруга к этому месту проявляется «неглубокая составляющая» его личности[8].

Несмотря на привязанность к своему близкому окружению, появлялись в жизни Черчилля и новые знакомые. Например, греческий миллионер Аристотель Сократ Онассис (1906–1975). Их познакомил Рандольф. Но и без его содействия Черчилль был много наслышан о знаменитом судовладельце. Во время очередного посещения Монте-Карло он обратил внимание на самую большую яхту, спросив, кому она принадлежит. Речь шла о военном фрегате «Стормонт», который Онассис переоборудовал в одну из самых известных яхт в мире, назвав ее в честь своей дочери «Кристина О».

Первая встреча с Онассисом состоялась в январе 1956 года на Ля Пауза. Начало было малообещающим. Во время разговора Черчилль попросил собеседника прокомментировать политику Греции в отношении Кипра. Онассис достал из кармана письмо с греческой маркой, изображающей Кипр и содержащей надпись на греческом языке.

— Что здесь написано? — поинтересовался Черчилль.

— Здесь приведено ваше высказывание в бытность вашей работы в Министерстве по делам колоний в начале века.

— И что я тогда сказал?

— Вы сказали, что Кипр должен принадлежать Греции.

Возникла напряженная пауза. Присутствовавший при разговоре Монтагю Браун не мог скрыть своего удивления: как можно приводить слова полувековой давности, которые относились к совершенно иной ситуации? Не говоря уже о том, что своей претенциозностью они вызывали сомнения в своей достоверности.