Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965

Макмиллан считал «озорной», а порой и «проказливый» юмор Черчилля фирменной карточкой, отличием, вызывавшим к нему любовь и расположение[16]. Макмиллану вторил писатель Алан Патрик Герберт (1890–1971), который относил Черчилля к «величайшим британским юмористам современности». Объясняя, почему он так думает, Герберт дал емкое определение успешного юмориста: «В любой момент времени, в любых условиях, в любой компании, по любому поводу, никогда не теряя вкуса и такта, сэр Уинстон Черчилль мог вызвать смех у окружающих»[17].

В августе 1957 года Черчилль признался Бернарду Баруху, что «ищет способы провести остаток дней в радостной обстановке»[18]. Потратив большую часть жизни на свершение великих дел, теперь он получал удовольствие от простых радостей. Ограничив круг общения среди людей, он продолжал наслаждаться общением с братьями нашими меньшими. Одним из сильнейших его увлечений в конце жизни стало коневодство.

Черчилль увлекся коневодством весной 1949 года, приобретя трехлетнего серого французского скакуна по имени Колонист II. Впоследствии Колонисту будет суждено стать самой успешной лошадью политика. За один год он одержит восемь побед и выиграет кубок Жокей-клуба.

В Жокей-клуб Черчилль будет избран в октябре 1950 года. За семьдесят лет до этого членом клуба стал его отец — лорд Рандольф. Клементина не разделяла страсть своего супруга к тому, что называла «странной новой гранью в разнообразной жизни Уинстона». Она вообще не могла понять, откуда у него это. «До того как купить лошадь, он едва ли когда-нибудь в жизни бывал на ипподроме», — недоумевала она в беседе с журналистом Рональдом Три (1897–1976)[19].

Либо Клементина плохо знала своего мужа (что вряд ли), либо лукавила (скорее всего). Черчилль всю жизнь любил лошадей и не делал из этого секрета, а в годы бурной молодости даже лично участвовал в скачках, правда, неудачно. Возвращение к хобби принесет ему гораздо больше успеха. За пятнадцатилетнюю карьеру коневода через его конюшню пройдут двенадцать кобыл и сорок жеребцов. Его любимцы одержат свыше семидесяти побед на различных турнирах Ирландии, Австрии, Франции, США и Великобритании. Самым же дорогим скакуном навсегда останется Колонист II. В память о нем Черчилль попросит специализировавшегося на изображении скачек и лошадей художника Рауля Миллеса (1901–1999) запечатлеть образ Колониста II на холсте.

В последнем томе биографии генерала Мальборо Черчилль указывал, что «сильнейшей страстью» полководца в последние годы его жизни было «желание обрести посмертную славу, остаться в памяти многих поколений после своей кончины»[20]. Испытывал ли аналогичные потребности наш герой? Он не был тщеславным человеком, но стремление остаться в истории отличало его на протяжении всего жизненного пути. В какой-то степени ему повезло больше, чем предку. Он многое сделал и многое рассказал об этом, вписав свое имя в историческую летопись. Но будет ли этого достаточно?

Друг Черчилля Лоуренс Аравийский, считал, что да. В одном из писем британскому политику он заметил, что вряд ли среди современных публичных фигур найдется кто-то более популярный, чем Черчилль. Когда же Уинстон скончается, продолжил свою мысль Лоуренс, от этой популярности не останется и следа, зато для будущих поколений потомок герцога Мальборо «продолжит существование благодаря своим книгам»[21].

Автор «Семи столпов мудрости» немного преувеличил насчет падения интереса к личности Черчилля, но в целом он окажется прав. Его друг будет знаменит не только своими достижениями на ниве государственной службы, но и литературными успехами. Британский историк Эндрю Робертс назовет Черчилля «величайшим мастером английского языка со времен Уильяма Шекспира»[22].

Нашему герою наверняка польстила бы подобная характеристика. Он всегда рассматривал себя как кудесника слова, придавая этому большое значение. В 1930-е годы, находясь в политической изоляции, он неоднократно повторял: «Слова — единственное, что остается на веки». Схожая тема прослеживается и в его последнем сочинении. Обращаясь к труду Беды Достопочтенного «Церковная история народов англов», он отмечал, что «способный и одаренный монах Беда, работавший в полной неизвестности в церковной тиши, остался единственным человеком, чей голос доносится из тех окутанных мраком времен»[23].

Как и любой автор, Черчилль хотел, чтобы его слова пережили века. Но сколько история знала писателей, исследователей, мемуаристов, и сколько из них прошли избирательный суд времени? В той же тетралогии о многовековой истории Британии Черчилль сам признавал уязвимость большинства письменных работ, констатируя, что «знаменитые книги, которые авторы писали всю жизнь и оценивали как итоговые, сейчас считаются устаревшими, а новые заключения выводятся не столько из новых точек зрения, сколько из новых открытий»[24].