Уиронда. Другая темнота

На рассвете я отнес Элеонору в квартиру, нежно прижимая к себе. Она стала легкой, как перышко. Как высохшая мумия. Больше жена никогда не спускалась в подвал. В этом не было необходимости. Обитатель (?) колодца (колодца?) стал ее частью и день за днем, миллиметр за миллиметром, забирал ее себе, одурманивая и постепенно стирая из реальности.

Черный полупрозрачный ободок с лодыжек перебирался все выше, и органическая материя под ним исчезала. За две недели пропало все ниже колен, на бедрах процесс немного замедлился. Но мы не сомневались: он необратим. И ужасен.

Я бросил работу, и мы заперлись дома. Завороженный, я с некоторым отвращением целыми днями вглядывался в исчезающее на глазах тело женщины моей жизни. Плоть дрожала, отрубленные артерии, вены и органы перекачивали кровь, не проливая ни капли; в белой колыбели костей кипела мякоть костного мозга; мышцы, слизистые и сухожилия поражали гибкостью, а Элеонора то впадала в какой-то мистический экстаз, то приходила в себя и начинала мыслить здраво. Тогда мы обсуждали происходящее с ней, говорили о колодце и о том, что нам нужно сделать.

Что нужно сделать мне.

Я начал ходить в подвал. Больше ничего не оставалось, теперь только это, по-моему, имело смысл.

Тем временем пустота продолжала пожирать Эле. Миллиметр за миллиметром, безжалостно и упрямо, как болезнь, от которой не существует лечения.

Пока у нее были руки, Элеонора рисовала. Мертвые вихри тьмы и искаженные воплями лица закручивались спиралями к центральному кругу белоснежного цвета.

Язвы и нарывы тьмы.

Я приносил холсты и кисти ей в кровать, и она писала часами, почти не прикладывая усилий, будто невидимая рука управляла ее движениями.

Однажды вечером, когда ветер срывал листья с деревьев, а по ставням барабанили пыльные капли дождя, мы приняли неизбежное решение. К тому времени пустота уничтожила ноги Эле и принялась за гениталии. Я видел луковичные мешочки яичников, волокна и влажные мембраны, видел непонятные части каких-то органов, которые, наверное, были маточными трубами и розовым каналом влагалища.

Элеонора лежала, уставившись в потолок тусклыми, как матовое стекло, глазами. В тот вечер она взяла меня за руку, которую я чуть было не отдернул, огромным усилием справившись с собой в последний момент. Как всегда, не глядя на меня, она заговорила, и голосовые связки превращали ее слова в отвратительный булькающий звук – мне кажется, с таким плюханьем крысы барахтаются в илистых канавах.

– Нужно идти вниз. Вместе.

– Да, – просто сказал я, будто в этом не было совершенно ничего странного. – Когда?

– Прежде чем я совсем исчезну. Когда от меня останется голова.

– Хорошо… Ты боишься?

– Уже нет.

– Я тоже.

Потом Элеонора заснула, а я спустился в подвал, чтобы помолиться.

* * *

Мы решили, что пойдем послезавтра, в день рождения Луны…

Думаю, дольше Элеонора не протянет.

Скоро она исчезнет совсем. И сейчас уже осталась только голова, одно плечо и часть шеи.

Мы хотели понять и сделали для этого все, что могли, но у нас ничего не вышло. Если, конечно, вообще есть, что понимать.

Изучили бездну, любовались ею, можно сказать, поклонялись ей, но она едва удостоила нас взглядом.

Поначалу он был полон сострадания, но вскоре в нем засверкала наглая ухмылка сошедшего с ума гнусного божества.

Легкие, сеточные лабиринты бронхов, сердце, предсердия и разделенные желудочки, тумп, тумп, тумп, кромка темноты вокруг туловища, на уровне груди, растворенные артерии и желтая трубка трахеи, которая всасывает воздух, отправляя его в пустоту.

Почему все исчезает?

И почему мы уверены, что это плохо?

Куда все девается?

Мы не знаем ответа ни на один вопрос. Мы бессильны. А бессилие в определенном смысле успокаивает и умиротворяет.

Понимаю, что теперь, когда судьбоносный момент приближается, я вряд ли могу сохранить ясность сознания, но я спокоен.

Мне снова снилась Луна. Она шла по бесконечным коридорам картин своей матери, где чернели вихри, колодцы и трубы; ее глаза были полностью белыми, и она улыбалась.

Я смотрю в зеркало, но в нем уже не я. А искаженное, покрытое выпуклостями подобие, как плохо проявленная фотография, испорченная негодными химикатами. Я тоже исчезаю.

Мне кажется, что дом – это гигантский труп. Огромное тело, в котором мы – паразиты. Мучные жуки, ползающие в темных трещинах рассыпающегося фундамента.

А паутина в подвалах – соединительная ткань.

Я открываю глаза и смотрю в темноту долго-долго, и мне начинает казаться, что сквозь ее рыхлое пространство я вижу свет.

Так бывает, когда смотришь на солнце с закрытыми глазами.

Он был там всегда?

Я просто хочу знать, что происходит.

Иногда я плюю в бездну и представляю, как слюна растворяется, исчезает во тьме, будто поток комет в атмосфере. Иногда люк выплевывает наверх запах копченого лосося, «киндер-сюрпризов» и растаявшего на обочинах дорог снега.

Супермаркеты в Рождество.

Черный, как смола, свет.

Мы будем путешествовать налегке.

Голые, как личинки.