Уиронда. Другая темнота

Это пронзительно скрипели несмазанные дверные петли: наверху медленно-медленно, сантиметр за сантиметром приоткрывалась дверь.

На последнем этаже.

У Этторе Фолкини.

Мы одновременно задрали головы вверх, вопросительно переглянувшись. Как часто бывало, нам хватило одного взгляда, чтобы понять друг друга.

Несмотря на то, что Фолкини считался мудаком, фашистом, злобным, выжившим из ума старикашкой, который искренне наслаждался тем, что пресекал на корню все наши шалости, а если верить легендам «Авроры», сделал тушенку из своей жены, он казался не таким страшным, как паук, носившийся по двору того, что некогда было нашим домом.

Его можно спросить, что происходит, почему тут так тихо, почему небо такое ужасное.

В конце концов, он взрослый человек. И должен помочь. Объяснить.

– Синьор Фолкини? – набравшись храбрости, произнес Ренцо, подойдя к лестнице и хватаясь рукой за перила. Я повторил вопрос, и мы заглянули на лестничную площадку.

Ответа не последовало, но зазвучала музыка. По виниловой пластинке скребла иголка. Звук шел из квартиры Чокнутого сверху, скрипучий и пугающий, как у колыбельной. Ритм был боевой, периодически вступали трубы и барабаны, а хор голосов пел: «Ах, эфиопка, ах, негритянка, твой час пробьет…»[11]

Я тогда не знал, что это – знаменитый фашистский гимн, и живо представил, как старик в темноте своей пыльной гостиной слушает такие песни по ночам, раскачивая мумию покойной жены.

– Синьор Фолкини, это Вито Бельтрамино и Ренцо Натали, простите за беспокойство, вы не знаете, что случилось, вы видели во дворе суще…

Я осекся.

Кто-то начал спускаться по ступеням, на перила и стены легла тень. Шаги становились все громче.

Тум патум патум та пум!

Так грохочут тяжелые каблуки во время марша.

Мы вдруг почувствовали тошнотворный сладковатый запах разлагающейся плоти, кладбищенских цветов, заплесневевшего хлеба, прелых листьев.

…Твой час пробьет, ты перестанешь быть служанкой, орлицей итальянскою паря, узнаешь новые законы и царя…

Ренцо убрал руки с перил, не зная, что делать. Его лицо побледнело, как забытая в отбеливателе тряпка. Когда он наконец немного пришел в себя, и я увидел, что его губы шепчут «Бежим, бежим, бежим!», тень спрыгнула со ступеньки на лестничную площадку и нависла над нами. Звук был такой, будто кто-то уронил мешок с камнями. Нас разделял всего один лестничный пролет.

Горячая струя потекла по бедру, намочив мои трусы и джинсы.

Если бы я мог подобрать слова, чтобы хотя бы примерно описать эту чудовищную аномалию, рассказать, каким ужасом веяло от этого сгустка непроглядной тьмы, я бы уже стал известным писателем.

Тощая черная тень была облачена в длинное пальто членов Балиллы[12], украшенное значками с изображениями черепов, непристойных фигурок животных, крестами неправильной формы и крючковатыми звездами, которых я не видел ни в одном учебнике истории; огромная феска с грязной кисточкой, сделанной, как мне показалось, из нарезанных полосками велосипедных шин, венчала голову, на месте которой не было ничего; из темной пустоты лица на нас смотрели глаза без век молочного цвета, пустые и безжалостные глаза убийцы, насаженные на длинные тонкие щупальца, как у улитки; ноги были обуты в несоразмерные кожаные сапоги, напоминающие ортопедическую обувь, с белыми блестящими носами, отшлифованными за много веков ветрами смерти.

Чудовищное существо подняло руку, а потом ударило самого себя. Раздался звук, будто кто-то смял в руке фольгу. Страшилище стало увеличиваться в размерах, игнорируя все существующие законы физики. В руках оно держало полуметровый нож, лезвие которого испускало чарующее голубое свечение, и размахивало им, словно прокалывало мячи. А потом тело Фолкини вытянулось вверх, его глаза-щупальца прижались друг к другу, сплетаясь и запутываясь, как мерзкие маленькие ручонки, которые кладут в подарок в пакеты с чипсами. Другой рукой оно задрало пальто до пояса, и мы увидели гнилой член, весь в бубонах, выпяченный в нашу сторону.

– А теперь я вас проткну, ребяткииии, – ухмыльнулось чудище. – Теперь я продырявлю эти маленькие южные головки, эти белые задницы и эти неаполитанские легкие, продырявлю вас! Ну что, немного зачистим территорию, ааааа? – слово «неаполитанские» он выговорил, пародируя местный диалект.

Последний слог, протяжный, как песнопение, зазвенел на лестнице, будто кто-то просыпал гвозди на деревянный пол. От дыхания монстра несло падалью. В темноте виднелись желтые гнилые зубы.

Та пум!

Ступенька, на которой стояла его нога, словно прогнулась под тяжестью тела – или мы наблюдали изменение материи, недоступное нашему пониманию.

Та пум!

– Вито, бежим!

Простояв, как парализованные, еще секунд десять, мы рванули вниз по лестнице, визжа, как сумасшедшие. Ренцо швырнул меня в лифт, и я, в буквальном смысле пролетев почти метр, рухнул на колени, которые ужасно болели всю следующую неделю.

– Шевелись! – рявкнул я на него.