Уйти и не вернуться

Тучхану и Квансоку было по двадцать четыре года. Однако Тучхан выглядел на четыре-пять лет старше. Он был высокого роста, в меру упитанный, темнолицый, с большими глазами и пухлыми губами. Когда выпивал, Тучхан начинал много болтать своим низким голосом, хотя обычно был молчалив. Квансок тоже был довольно высокий, но худощавый, с темно-тусклым цветом лица. У него были узкие глаза, приподнятая линия носа и тонкие губы. Квансок всегда много болтал, его рот не закрывался ни на минуту. В нем невозможно было разглядеть никакой серьезности, что было заметно даже по его легкой походке. Хавон был младше меня на год, ему было восемнадцать, и он всегда ходил с приоткрытым ртом.

Когда мы услышали, что китайская коммунистическая армия вступила в войну, то были так напуганы, что, не раздумывая, сели на пароход. Все было очень неопределенно, поэтому когда мы встретились все на одном судне, то радовались как безумные:

– Надо же, и ты здесь. И ты тоже. И ты.

Ночь мы провели на судне, а на следующее утро сошли в Пусане. Все мы впервые оказались на чужбине и не знали, что делать, только смотрели друг на друга, пытаясь понять, как жить дальше. В родной деревне все люди так или иначе приходились друг другу родственниками, чему там, дома, мы не придавали особого значения. Здесь же, в Пусане, мы остро почувствовали, как важно быть связанными родственными узами. Поэтому Квансок постоянно твердил:

– Если мы разойдемся, то точно пропадем.

Наш первый месяц на чужбине прошел более-менее спокойно. Однако день за днем шансы вернуться домой уменьшались. За это время у каждого из нас появились свои планы (хотя скорее это были соображения, чем планы), и упрекать нас за это было нельзя. Раз в ближайшее время путь на родину был закрыт, то надо было найти способ выживать здесь. Для Тучхана мы с Хавоном и Квансоком становились бременем, Квансок чувствовал то же самое по отношению ко мне, Хавону и Тучхану. Естественно, отношения между нами постепенно охладевали, мы стали делать все с оглядкой друг на друга.

Квансок, то ли из-за своей разговорчивости, то ли из-за общительности, легко сошелся с местными парнями, которые часто угощали его рисовой брагой, а он, в свою очередь, рассказывал им о жизни в Северной Корее. Всего через несколько дней эти пусанские парни стали общаться с Квансоком как с закадычным другом, чего нельзя было сказать о нас. При встрече они пожимали ему руку и шутили:

– Ты пришел!

– Да, твой старший брат все еще жив и здоров!

– Какая невоспитанность, это кто тут старший брат?

– С каких это пор ты стал таким наглым?! Вот молодежь пошла, и куда только мир катится!

Глядя на эту шутливую сцену приветствия, нам троим не оставалось ничего другого, как молча наблюдать за Квансоком, словно он стал для нас чужим. Сам же Квансок постепенно привыкал к такой жизни, ему нравилось общаться с местными рабочими, и с каждым днем он становился все более самоуверенным.

Квансок стал нам противен. Особенно его поведение не нравилось Тучхану: в отличие от друга он был необщительным и холодным, предпочитая свои мысли и чувства держать при себе. Мне казалось, что он ищет другой, не такой, как у Квансока, способ выживания на чужбине. Примерно с этого времени Тучхан начал промышлять воровством на причале. Однако деньгами от продажи краденого, на которые можно было бы всем съесть по два обеда, он с нами не делился, а все оставлял себе. После работы Тучхан в одиночестве слонялся по причалу, в вагон возвращался поздно и сильно пьяный.

Хавон часто ныл, жалуясь, как маленький ребенок:

– Это надо же, в Пусане даже снега нет.

Когда с улицы с порывом ветра донесся пьяный голос Тучхана, оравшего во все горло нудную песню, в вагоне стало тихо, словно его чем-то накрыли.

– Открывайте!

Дверь со скрежетом открылась, и холодный голубоватый свет причала наполнил вагон. Тучхан, пошатываясь, стоял в дверном проеме и хохотал. Хавон, как всегда, тихонько всхлипывал в углу. Тучхан вполз в вагон, и, задыхаясь, стал искать Квансока:

– Эй, Квансок, ты куда подевался, сукин сын?

– Ну чего тебе? – как бы нехотя ответил Квансок, который уже лежал.

– Я напился. Я сегодня украл две футболки и продал их за хорошие деньги! Сам заработал, сам пропил! Что, не нравится? Ну и не надо. У, скотина.

Квансок рассердился и резко встал:

– Напился так напился. К другим не приставай! Иди спать! Один все пропил и еще выступаешь тут.

– Да, ты прав. Сам заработал, сам пропил. Это ты у нас с местными парнями гуляешь, они тебя угощают, а я пью на свои деньги. Это ты парень компанейский, а я вот не уродился. Зато бояться мне нечего! Совсем! Мы еще посмотрим, кто кого!

Хавон продолжал всхлипывать, совсем как ребенок.

Вдруг Квансок, словно нарочно, изо всех сил начал горланить песню:

– Созвездиииеее южной страааныы, как напоминаешь ты мааать…

Тучхан тоже, барабаня ногой по стене вагона, громко запел:

– Ой вы, ночи в Силла… Десять лет на чужбине я… Поглядим, что-то будет дальше, а будь что будет, черт тебя побери!

Всхлипывания Хавона в какой-то момент перешли в рев.