Уйти от себя…

— Ты ж своего согласия не давала. На кой он мне сдался — твой горбун? — рассмеялся Пашка. Он давно для себя решил, что о своих делах никому рассказывать не будет. Вспомнил присказку отца: знает один — знает один, знают два — знают двадцать два.

Лида запустила руку в его черный кудрявый чуб и ласково потеребила его.

— Кудрявый ты мой… Кудря…

Так и стала называть его с тех пор Кудрей. Жизнь с мужем осталась в далеком прошлом, и ей ничуть не жалко было его загубленной жизни. Грабитель убил его, или таджик, или Кудря — какая разница? Все равно она никогда не вспоминала о бывшем муже. Единственная память о нем — дочка. Но она светленькая, голубоглазая, совсем не похожа на отца. Девочка — полная копия своей матери. Только разрез глаз у нее монгольский. Ни в отца, ни в мать. Неизвестно только, что из нее вырастет. Она почти не говорила, мало двигалась и одной и той же игрушкой могла заниматься целый день, улыбаясь чему-то своему. Очень ласковое и покладистое было дитя.

«Якась вона несчастна», — говорила о ней баба Груня. Но Лиду замкнутость дочери нисколько не тревожила. Лишь бы девочка ей не мешала.

К бабе Груне приехал из Армавира погостить внук. Он только что вернулся из армии, и мать прислала его к двоюродной бабке на козье молоко, поправлять здоровье. Парень отслужил в ракетных войсках. Кудря его видел в сельпо, когда тот покупал бутылку вермута и пряники. Продавщица Клавка заигрывала с видным хлопцем, тот что-то шутливо отвечал, а сам все оглядывался, как будто поджидал кого-то. На следующий день Пашке донесли, что видели Лиду с внуком бабы Груни. Они медленно шли рядом, разговаривая и улыбаясь друг другу, к кукурузному полю. Перед глазами у Кудри потемнело. Вечером он к Лиде не пошел, боялся, что если увидит ее — сразу убьет. Даже спрашивать не станет, что за прогулки она устроила с соседом. И так все ясно. Всю ночь не спал, думал. Утром с тяжелой головой пошел на работу, был сам не свой. Копаясь в моторе очередной сенокосилки, в какой-то момент разогнул спину и увидел этого городского байстрюка, который стоял у забора и разговаривал с механиком Григорием Васильевичем. Темная пелена опять встала перед глазами, и Кудре пришлось ухватиться рукой за какой-то из рычагов. Потому что впервые в жизни от ненависти он чуть не потерял сознание.

Вечером он забежал к Лиде и, стараясь не смотреть ей в глаза, предупредил, что сегодня не придет. Отец попросил помочь по хозяйству. Загрузил работой до глубокой ночи. Лида особо не огорчилась, только спросила, придет ли завтра. Пашка пообещал и на прощанье не удержался и крепко сжал ее в объятиях. У нее даже косточки хрустнули. На секунду возникло желание, чтобы она вся рассыпалась, тогда никто уже не прикоснулся бы к ней…

Лида ойкнула и уперлась кулачками в его грудь.

— Дурак, у меня теперь синяки будут по всему телу! — надула она свои пухлые губки, и он жадно впился в них, хотя до этого хотелось их искусать в кровь, чтобы сделать ей больно.

Только вчера эти губы целовал заезжий дембель. На секунду к голове прилила кровь, но Пашка совладал с собой и выпустил ее из объятий. На сегодня планы были другие.

Рано утром мать разбудила Пашку с испуганным криком:

— Чуешь, шо в станице творится? Сегодня баба Груня вышла корову на выпас выгонять и нашла внука Виталика на пороге. Якийсь бандюга ему голову проломил!

— Как — проломил? Чем? — Пашка вскочил с постели.

— Та хто ж знает? Зараз у сельсовет побежал Митька, звонить по телефону у милицию.

— А шо с этим городским?

— Та не дыше. Иван Федорович прибежал, послухал его сердце, каже, шо ночью помер. Труп уже закоченел. Ой який ужас! Теперь страшно по станице ходить! Хто ж это может быть? Чужих никого не было… Хтось из своих!

Пашка стал одеваться и прыгал на одной ноге, натягивая штаны. Мать стояла на пороге, ее глаза были круглые от страха. Пашка поддержал ее предположение:

— Та, може, хтось из наших мужиков. Этот Виталик за нашими девками, как петух, ходил. Сам видел, в сельпо к Клавке подкатывался.

— Так ты думаешь, це ее Петро? — задумалась мать. — А шо, он може… Он всегда драки устраивает, як напьется… В прошлом году Варькиному Степке руку сломал. Только за то, что он Клавку обнял при всех, пошутковал… Бедная баба Груня! И ей горе, а какое вже горе матери — сына потерять! Из армии вернулся, а вон где свою смерть нашел…

Лида опять вытворяла в постели черт-те чего. И когда совсем уже умаялась и довела своего Кудрю до полного изнеможения, вдруг заявила:

— Я знаю, Витальку ты…

— Та ты шо?! — оттолкнул он ее грубо. — Ты мне тут навешаешь покойников — то одного, то другого… Еще раз услышу…

— Убьешь и меня? — Лида смотрела на него с любопытством, но без испуга.

— Дура… Больше меня не увидишь…

— Да, это будет большой потерей. Такого полюбовника у меня еще не было. Может, и не будет, — в раздумье сказала она и устремила свой затуманенный взгляд в окно, как будто видела там вереницу будущих своих любовников, ни один из которых не мог сравниться с Кудрей.

Пашка вдруг испугался ее спокойного и даже безразличного тона.