Уйти по воде

Катя с удивлением и восхищением понимала – он не боялся и любил жить Она-то всегда и всего боялась, везде видела врагов, слишком много «нельзя» было в ее жизни, слишком много внутренних запретов и барьеров, слишком строго она всегда судила себя и всех остальных, слишком трагически все воспринимала, слишком серьезно относилась ко всему Жизнь была для нее борьбой, путем на Голгофу, унылой чередой отказов от желанного греха и неизбежных падений, в которых надо было каяться и, преодолевая себя, вновь ползти тернистой узкой дорогой к не вполне понятной цели «Так надо» – было единственным объяснением для всех этих страданий, радости же были греховны, и свернуть с этой узкой тернистой полной слез дороги означало для Кати страшную немедленную смерть души, за которой последуют лютые кары

Костик был совсем другим Он ничему не учил Катю специально, он просто так жил, просто не умел по-другому и даже, наверное, не знал, что это «по-другому» вообще существует. Он ничего не боялся. Или просто его никогда не пугали? Он бесстрашно подошел к дрожащему, сжавшемуся маленькому воину, улыбнувшись, вынул из его стиснутых рук меч, забрал его щит, снял с него шлем и дал ему конфетку – и воин оказался вдруг испуганной и растерянной девушкой, расплакался, кинулся ему на шею и поклялся в верности до конца своих дней.

Пустота квартиры, которая раньше так тревожила Катю и даже пугала настолько, что она в отсутствие родителей часто предпочитала ночевать у дедушки, вдруг стала радовать Вдруг оказалось, что впереди целое лето, шумное, жаркое, счастливое, полное удивительных открытий – лето без запретов, без страхов и упреков, целое лето безраздельного, упоительного счастья

Москва плавилась от зноя, есть не хотелось совершенно, только пить – Катя даже притащила графин с водой в комнату, чтобы не бегать каждый раз на кухню, пила прямо из горлышка. На кухне плесневела в хлебнице последняя горбушка хлеба, в холодильнике валялись сморщенная половинка луковицы и вздувшийся пакет кефира, над мойкой даже выросла небольшая аккуратная паутина, но Кате было некогда, ее никогда не было дома Весь день они с Костиком гуляли, бродили по городу, прямо птичка Божия не знает ни заботы, ни труда, вспоминала Катя, возвращаясь домой. Она, находясь еще мысленно с Костиком, который провожал ее – как обычно – до подъезда, улыбаясь, открывала дверь, входила в темноту, шарила рукой в поисках выключателя, вдыхала запах дома – летнего, пустого, как будто осиротевшего без хозяев, скидывала босоножки с усталых ног, с наслаждением шла босиком по прохладному паркету, пила воду из графина, валилась с книжкой на диван, чтобы дождаться телефонного звонка, а потом упасть в яркий, карусельный сон, полный запахов, звуков, обрывков пестрых впечатлений, которые принес ей очередной долгий и прекрасный летний день.

Как хорошо оказалось жить! Просто жить и быть на свете Она не могла даже усидеть на месте толком, все время хотелось прыгать, бегать, куда-то лететь. «Скакаше, играя». «Веселыми ногами».

Однажды, дожидаясь Костика, от нечего делать опираясь руками на стол в большой комнате и подпрыгивая «веселыми ногами», Катя заметила на столе давнишний, еще весенний «Приходской листокъ», который выпускался в ее храме каждый месяц, – расписание служб, краткий перечень приходских новостей и проповедь отца Митрофана «Смысл человеческой жизни – в страдании, – прыгнули ей в глаза черные буковки на серой бумаге. – Мы все ищем в жизни комфорта, радости, удобства Хотим быть счастливыми. Страдать никто не хочет. А счастья нам Господь не обещал, потому что христианство – это страдание, жизнь христианина должна окончиться Голгофой, и только в этом единственная правда».

Катя засмеялась, подпрыгнула с листочком в руке, подкинула его к потолку, подбив снизу кулаком, так что выбила даже небольшое облачко пыли

– Бедный, бедный отец Митрофан! – закричала она. – Неужели вы никогда никого не любили? Или просто очень давно никто не дарил вам леденцы? А очень хорошо было бы! – Она подкинула листочек еще раз. – Чтобы хоть кто-то! Хоть иногда! Совал вам в руку чупа-чупс! Когда вы! Рассуждаете о страдании! Как о единственной! Правде! Очень, знаете ли! Приземляет! Получишь конфетку – и сразу перестаешь рассуждать о высоком.

Она запыхалась, положила немного помявшийся листок обратно на стол

Слова отца Митрофана показались ей каким-то вымученным бредом, фальшью, неправдой. Неужто она раньше воспринимала это всерьез? Как это теперь было далеко! Смутно припомнились духота, тяжесть в ногах, свет паникадила, заливающий обращенные к алтарю лица, отец Митрофан на амвоне, неспешно рассказывающий об ужасах и грехах – всегда только об ужасах и грехах! Да уж, давно не слышала его проповедей – и вот результат: включился собственный разум.

И в самом деле – почему страдание, почему Голгофа? Почему обязательно жизнь человеческая должна быть мукой, если Бог есть любовь? Разве родители хотят, чтобы их дети страдали? А Бог разве хуже обычных земных родителей, разве меньше любит людей?