Уютная душа

Миллер одним движением рассек кожу и сразу перестал психовать. Будто в мозгу заработал диапроектор, так четко всплыли в сознании картинки из учебника. А главное, они прекрасно ложились на то, что он видел в ране. Добравшись до брюшины, он, как подсказала сестра, подтянул ее, рассек и взял на зажимы вместе с салфетками, чтобы изолировать рану от кожи. Отростка, разумеется, в ране не оказалось, но Миллер, столь успешно исполнив оперативный доступ, не унывал.

— Палец — лучший инструмент, — заявил он и погрузил указательный палец в рану. Нащупал плотный тяж и мягко вытянул его наружу. Аппендикс! Найди он горшочек с золотом, Миллер не радовался бы больше, чем сейчас.

Остался сущий пустяк — удалить аппендикс и погрузить культю отростка, что он и проделал под восхищенное цоканье сестры.

А уж ушивать раны аккуратно и красиво лучше его умел, наверное, только Колдунов.

Закончив операцию, Дмитрий Дмитриевич переоделся и на трясущихся ногах вышел на крыльцо покурить. Он был счастлив от того, что выполнил рутинную, студенческую операцию! Господи, он не радовался так, когда первым в стране удалил три позвонка с комплексной пластикой позвоночника и больной выжил. Кажется, даже после своей первой самостоятельной трепанации он не испытывал такого восторга. Правда, прошло уже шестнадцать лет, и он многое забыл…

Глубоко вздохнув, он вытащил мобильный и позвонил Криворучко:

— Валериан Павлович, помните, вы говорили, что человек должен постоянно развиваться? Вот я и развиваюсь, только не вверх, а вширь.

И дело пошло! Холециститы, перфоративные язвы желудка, ножевые ранения — эти жуткие диагнозы больше не повергали Миллера в шок.

Конечно, он мандражировал при осмотре каждого больного, опасаясь пропустить серьезную патологию, и волновался перед операцией, норовя забежать в ординаторскую и наскоро перелистать руководство перед каждым вмешательством, но паники больше не было.

А уж нейрохирургию Дмитрий Дмитриевич развернул во всем блеске! Он зашел в поликлинику, благо она располагалась через дорогу от хирургического корпуса, и попросил направлять к нему пациентов с заболеваниями нервной системы. Если же назревала срочная трепанация, он не ленился приезжать из дому — когда успевал, то на электричке, а когда нет, за ним высылали «скорую помощь». Пациентов оказалось неожиданно много, а тут еще Криворучко постарался — направлял городских больных, буквально вытаскивая их из-под ножа Максимова. Городские платили за госпитализацию в больничную кассу, так что администрация вскоре поняла, насколько ценным приобретением оказался профессор Миллер.

Поглощенный освоением неотложной хирургии, он быстро стал своим в дружном коллективе сотрудников больницы, и никто из них не обзывал его фашистом. Наоборот, он снискал репутацию милого, отзывчивого и доброжелательного человека.

«Может быть, потому, что тут я не стараюсь всеми силами поддерживать имидж гения и великого хирурга — вершителя судеб? — думал он, наворачивая добрую порцию рисовой каши, которую ему принесли из буфета. — Нет, это потому, что я Таню люблю…»

В больнице царила патриархальная, несовременная атмосфера. Будто люди, проходя через ворота больничного городка, проваливались в дыру времени и попадали в девятнадцатый век, в земскую больницу, где врачи почитались, как священники среди верующих, а пациенты были людьми, нуждающимися в помощи, но отнюдь не средством обогащения.

Тут работали честные и трудолюбивые врачи, настоящие подвижники. Возможно, главным фактором, удерживающим коллектив в таком высоком нравственном градусе, была маленькая зарплата — стяжатели здесь просто не приживались.

А для Миллера главным источником финансирования теперь стал Колдунов. Розенберг, при всех своих достоинствах и любви к другу, был очень самостоятельным, самолюбивым хирургом. Однажды переняв у Миллера навыки работы с нервами, он решил, что более не нуждается в советчиках. Впрочем, Дмитрию Дмитриевичу тоже не слишком нравилась роль ассистента. Если бы Розенберг узнал, что его друг падает в финансовую пропасть, он звал бы его на каждую операцию, но только из желания помочь, а не потому, что нуждался в советах.

Зато Миллер научился бесплатно ездить в электричке. Если в вагоне появлялся контролер, надо было дать ему двадцать рублей и спокойно ехать дальше — все равно выходило в два раза дешевле, чем если бы он покупал билет в кассе. После каждого дежурства буфетчица торжественно вручала ему буханку хлеба и сто пятьдесят граммов сливочного масла, и почему-то это скромное подношение было милее Дмитрию Дмитриевичу, чем самый пухлый конверт, когда-либо сунутый в карман его халата. Опять-таки восемь — десять суток в месяц профессор пребывал на казенных харчах.

А радость от того, что ты вернул к жизни человека, разве не стоила она всех денег на свете? Как счастлив был Миллер, когда выписывал своего первого пациента! Он смотрел на мальчика с такой гордостью, словно сам произвел его на свет.