Ухищрения и вожделения

— Мне кажется, это нарастало у него уже давно, началось за много месяцев до этого. А Чернобыль, видно, поднял все это на поверхность. Он сказал, что-то такое еще случилось, что заставило его решиться. Он не сказал, что именно, но пообещал, что скажет, когда как следует все продумает. А я спросил, что, он просто бросит все и уйдет с работы или готов нам помогать? А он ответил, что, с его точки зрения, надо нам помогать. Недостаточно просто уйти с работы. Ему было нелегко, я видел, очень нелегко. Он ведь восхищался своими коллегами, любил их. Он сказал: они все преданы своей науке, это люди высокого интеллекта и глубоко верят в то, что делают. Просто сам он больше не мог верить. Он не думал о том, что его ждет, во всяком случае, ясно себе этого не представлял. Вот точно как я сейчас: ему надо было это все обговорить с кем-то. Думаю, я казался для этого самым подходящим человеком. Он, конечно, знал про НПА. — Нийл взглянул на Дэлглиша и простодушно пояснил: — Это означает «Народ против атома». Когда было выдвинуто предложение поставить здесь новый реактор, я организовал небольшую группу из местных жителей, чтобы этому противостоять. Я хочу сказать, просто группу самых обыкновенных людей, которые беспокоятся из-за этого. Я не обращался в более мощные общественные организации, которые по всей стране протестуют. Это было не так-то просто — организовать группу. Ведь большинство здешних делают вид, что АЭС вообще нет. А очень многие даже рады, потому что новые рабочие места появились, больше покупателей в магазинах, больше народу в пабах. Правда, большинство тех, кто протестует против нового реактора, не местные. Это люди из «Движения за ядерное разоружение», из обществ «Друзья Земли» и «Гринпис». И конечно, мы им всем были рады. Они-то бьют из тяжелых орудий, не то что мы. Но я считал, очень важно, чтобы тут, на месте, тоже протестовали. И потом, я не очень люблю присоединяться к кому-то. Предпочитаю делать то, что сам считаю нужным.

— Да, Гледхилл был бы для вас просто находкой, — сказал Дэлглиш.

Слова его прозвучали жестко, а то, что крылось за ними, было просто жестоко.

Паско покраснел, потом посмотрел прямо ему в глаза:

— И это тоже. Думаю, я понимал это уже тогда. Я не был абсолютно бескорыстен. То есть, я хочу сказать, я не сознавал тогда, как важно было бы, если б он к нам присоединился. Но я был, как бы это сказать, польщен, что ли, потому что ведь он ко мне первому пришел. Если честно, НПА не имела заметного влияния в округе. Даже это сокращение было выбрано неправильно. Мне хотелось, чтоб люди легко это название запомнили, но оно ничего никому не говорит. Смешно. Догадываюсь, о чем вы думаете: было бы гораздо больше пользы делу, если б я присоединился к какой-нибудь уже существующей группе протеста, чем потакать собственному «я». И правильно.

— А Гледхилл не сказал, говорил он об этом с кем-нибудь на станции?

— Он сказал, что еще не говорил — пока. Я думаю, именно этого он больше всего боялся. Особенно неприятно ему было думать, как он Майлзу Лессингэму об этом скажет. Пока мы шли по берегу, с полусонным Тимми у меня за спиной, он чувствовал, что может говорить совершенно свободно. И мне кажется, он находил в этом облегчение. Он мне рассказал, что Лессингэм в него влюблен. Сам он не голубой, сказал он, но бисексуал. Но он относился к Лессингэму с невероятным уважением, и ему казалось, что в каком-то смысле он Лессингэма предал. Впечатление создавалось такое, что все ужасно запуталось: его отношение к атомной энергии, его личная жизнь, карьера — все на свете.

Неожиданно Паско обнаружил, что все еще держит в руке кружку, и, наклонив голову, принялся отхлебывать кофе огромными, звучными глотками, как человек, которого мучит жажда. Осушив кружку, он поставил ее на пол и отер рот ладонью.