Ухищрения и вожделения

Они лежали рядом неподвижно, словно изваяния. Оба глядели в небо. Казалось, ей хочется помолчать. Наконец-то вопрос был задан, и ответ на него получен. Уже некоторое время тому назад Алекс впервые распознал — со стыдом и некоторым раздражением — признаки грызущей душу ревности. Еще постыднее казалось то, что ему очень не хотелось проверять, насколько эта ревность правомерна. Существовали и другие вопросы, которые так хотелось и было так невозможно задать: «Что я для тебя значу?», «Тебе это важно?», «Чего ты ждешь от меня?». И самый существенный вопрос, на который он не знал и не мог получить ответа: «Ты меня любишь?» С женой он всегда точно знал все ответы. Ни один брак на свете не начинался при более точном понимании, чего один из будущих супругов требовал от другого. Их неписаный, невысказанный и лишь полупризнанный предсвадебный договор не нуждался в ратификации. Алекс будет зарабатывать большую часть денег, жена будет работать, если и когда пожелает. Да Элизабет и не испытывала слишком большого энтузиазма по поводу своей работы: она была дизайнером интерьеров. В свою очередь, она будет безупречно вести дом, разумно и достаточно экономно. Они будут отдыхать порознь хотя бы каждые два года; заведут самое большее двух детей — она сама выберет для этого время; ни один из супругов не станет прилюдно унижать другого, причем супружеские обиды в этой рубрике могли простираться от вмешательства в рассказ за обеденным столом до слишком громких измен. Брак можно было считать удачным. Они нравились друг другу, уживались без излишних ссор, и Алекс чувствовал себя по-настоящему уязвленным, хоть, возможно, речь шла лишь об уязвленной гордости, когда Элизабет от него ушла. К счастью, крах его брака был отчасти смягчен тем, что все знали, как невероятно богат любовник его жены. Алекс обнаружил, что если в этом меркантильном обществе жена уходит к миллионеру, то это вряд ли можно считать неудачей. В глазах их общих друзей его даже самые слабые попытки удержать жену выглядели бы неразумным проявлением собственнических инстинктов. Но следовало отдать жене справедливость: Лиз и в самом деле влюбилась в Грегори и последовала бы за ним в Калифорнию все равно, были ли у него деньги или нет. Он снова вспомнил ее преобразившееся, смеющееся лицо, ее голос, отчаянный, веселый и извиняющийся в одно и то же время:

— На этот раз все по-настоящему, дорогой. Я и не ожидала, и до сих пор с трудом могу поверить в это. Попытайся не чувствовать себя слишком уязвленным, ты тут совершенно ни при чем. Просто с этим ничего не поделаешь.

По-настоящему. Значит, на самом деле существует это таинственное и непонятное «настоящее», перед которым теряет значение все: обязательства, привычки, ответственность, долг. И сейчас, лежа среди дюн и глядя сквозь неподвижные стебли тростника на просвечивающее меж ними небо, он думал об этом чуть ли не с ужасом. Разумеется, это — не настоящее, этого просто не может быть: девчушка почти вполовину его младше, умная, но совершенно невежественная, неразборчивая в связях и к тому же с незаконнорожденным ребенком на руках… Он нисколько не обманывался насчет того, что привязывает его к ней. Никогда еще любовные утехи не приносили ему такого чувства освобождения, не были так эротичны, как эти их полузапретные совокупления на жестком песке в паре метров от рокочущего прибоя.

Иногда он вдруг обнаруживал, что фантазирует, представляя их вместе в своей новой лондонской квартире. Квартира, поисками которой ему только еще предстояло заняться, пока еще лишь смутно вырисовываясь, как одна из многих возможных, обретала тогда объем, местоположение и вполне ощутимую реальность. Он видел себя там, развешивающим по несуществующим стенам картины, планирующим размещение разнообразных предметов домашнего обихода, решающим, где лучше расположить стереосистему. Окна квартиры выходят на Темзу. В квартире — просторные окна, в которые хорошо видно реку вплоть до Тауэрского моста, огромная кровать, на ней — Эми, изгибы ее тела в золотых полосах солнечного света, проникающего сквозь жалюзи из деревянных пластин. Потом эти сладостные, обманные картины таяли, и он окунался в мрачную действительность. Ведь у нее — ребенок. Она захочет взять его с собой. Разумеется, захочет. Да и в самом деле кто, кроме нее, стал бы смотреть за ним? Он мог представить себе снисходительные усмешки своих друзей, удовольствие врагов, малыша, то и дело появляющегося то в одной комнате, то в другой, его липкие ручонки… Его воображение заставляло его ощущать то, чего Лиз так никогда и не дала ему ощутить в реальной жизни: он чувствовал запах скисшего молока и запачканных пеленок, страдал от отсутствия покоя и невозможности уединиться. Ему необходимо было думать об этих вполне реальных вещах, нарочито их преувеличивая, чтобы вернуть себе способность здраво мыслить. Его ужасало, что — пусть всего на краткий миг — он мог всерьез размышлять о столь глупой и губительной перспективе.