Ухо, горло, нож. Монолог одной вагины

И этого мало. Вернулась я опять к двери дома. И встала. И думаю. Видно, Иво мой пошел да лег, когда я убежала. Или бросили его в огонь, раз нигде его не видать. Совсем мало я так простояла. А как пришла чуток в себя, я пошла к куме моей опять назад, объяснить ей, как в доме, и увидеть ее. Потому что нету у нас выхода, как опять вместе. А тут только посмотрела я направо, тут и увидела сначала палку моего мужика. Когда получше-то я посмотрела, вижу, сам мужик лежит посреди дороги. И не сгорел… Не сгорел… И ни носки его, ни башмаки не сгорели… Только до пояса одежда на нем обгорела. А сверху одежда словно и не тронутая. Кто… Кто такое видел, не знаю, как бы пережил. Я от муки такой не знаю как и в себя пришла. Села я на пень, а как в себя-то пришла, пойду, думаю, посмотрю. Прирезали его… Или сожгли… прямо так… Но в том моем страхе, в той моей муке увидела я только, что кровь у него под шеей. Значит… Или, может, только кровь пустили, а не совсем насмерть прирезали, потому что и лежал-то он не навытяжку… Значит, что мужик мой не… Значит, еще сила в нем была, когда они набросали на него дров и подожгли их… да к тому ж ведь он наполовину парализованный был, не мог ни бежать, ни чего другого. Я, когда маленько в себя-то пришла, так опять от горя и жалости во двор вернулась. Поглядеть. А как поглядела… поглядела… Тогда я увидела, что сюда больше пути мне нет, нет возврата…

Взяла я куртку и кожух. И вернулась я к своей куме. И она меня спрашивает: кума, чего еще у тебя там? Говорю: вот, что принесла — это все что есть, что осталось у меня после двадцати восьми лет, что здесь прожила. Она мне говорит так: «Кум-то где?» Я ей не смогла сразу сказать, я ей сказала так: «Кума, не могу тебе сразу сказать, только он там. Думаю, мучился, если его сразу не убили, потому что, как я его видела, так это труп обгоревший. Но показалось мне, что зарезан он, только судить не могу. Только — что видела: или прирезали, или только ножом ткнули и хотели сжечь, но ничего даже не сгорело, только одежда до пояса». Когда ей так рассказала, спустились мы в лесок. Голодные. Ничего нету. Я тут говорю от голода: «Пойду к Иво, наберу винограда».

Иди, говорит она, только тебя увидят. Тут мы просидели двадцать восьмое сентября, весь день. Мы бы назад пошли, в наш ров, идти-то всего три километра, лесом, да не могли. Но когда мы поднялись идти, когда я поглядела в ту сторону, я ей говорю: «Э, видишь, у дома Вранина флаг развернули, как простыня большой. Но не знаю. То ли сербский, то ли югославский». А и голоса их слышу. Один шест тащит для флага, другой яму копает. Прямо перед моим садом. Я ей говорю: слышь, говорю, кума. Копают яму и развернули флаг. Лука к ним едет. Говорю. Нельзя нам и шелохнуться, перебьют они нас. Лука. Говорю. Нельзя нам и шелохнуться, убьют они нас. Так говорю. Я думаю, говорю, не с чего им убивать нас, но… Не знают они, кто мы такие. Нам, думаю, надо унести и то, на чем мы лежали…