Уход Мистлера

И вот он шагает по улице, и посыльный от александрийского еврея следует за ним по пятам и несет в каждой руке по коробке. А он, Мистлер, несет розы головками вниз, как его учили. Вместе сели они на речной трамвайчик, вместе сошли, в унисон пожимая плечами, не у церкви Святой Евфимии, как предполагали, а гораздо дальше, у острова Джудекки, куда почему-то причалило судно.

Un tormento [62], сказал посыльный.

Ты мне говоришь, малыш?

Они шли, шли и шли. Ступни, колени, ноги так и мелькали. И снова ступни, колени, ноги, они то поднимались к середине моста, то спускались с этой середины, и все начиналось сначала. Обратной дороги уже нет — впереди показалась маленькая церковка Святой Евфимии. Она казалась такой заброшенной, с запертыми дверьми, на которые слоями были налеплены разные плакаты и объявления. Самый подходящий момент, подумал Мистлер, чтобы остановить посыльного, попросить поставить коробки на землю, прикрепить к одной из них визитную карточку и приписать под собственным именем всего два слова: «Чао, Белла».

Пусть мальчик сам отнесет все это синьоре: и коробки, и розы, и карточку. А если скроит недовольную мину при виде цветов, Мистлер заберет у него букет и вручит его первой же попавшейся на пути к причалу пожилой даме.

Ах, Белла! Что, если она заставит посыльного отнести все эти дары обратно, туда, откуда пришли, или же, что еще хуже, самому мистеру Мистлеру? Он ничуть не сомневался: уж она-то умеет заставить человека пожалеть о своем поступке. «Мой дорогой Томас, — напишет она, возможно, на обратной стороне его же карточки, — как грустно! Скажи, ты поступил так из страха, жестокости или же просто в силу дурного воспитания?» Но, может, конечно, она предвидела все это, и ее просто не окажется дома, а дверь будет забаррикадирована или охраняема бородатой матроной.

Его вдруг бросило в жар, голова кружилась. Под двубортным блейзером, тяжеловатым для такого утра, да и вообще не по сезону, мокрая от пота рубашка липла к спине. Он расстегнул блейзер, протянул цветы мальчику и стал обмахиваться лацканами. Безобразные темные пятна пота проступили и спереди, на груди. Высокий крупный мужчина в темной одежде потел, как свинья, а лицо его было бескровно-бледным, с желтоватым оттенком. Вот что он из себя сейчас представляет, вот в каком виде намерен появиться перед ней.

Он заметил этот нездоровый оттенок еще с самого утра, когда брился перед зеркалом. И вот теперь, сняв темные очки, принялся изучать свое отражение в каждой витрине, мимо которой они проходили. Нет, назад, в отель, в свою комнату, закрыть ставни, рухнуть на постель и лежать в душноватой полутьме. И пролежать так до ночи, а еще лучше, если проглотить пару таблеток Билла Херли, — до самого утра следующего дня. И тогда, спокойный и равнодушный, слегка щурясь от солнечного света, он упакует свои сумки, снесет вниз, к кассе в вестибюле, и будет ждать, пока компьютер не выдаст чек на огромную сумму. И начнет свой путь домой.

Он уже сдался, перестал отирать лицо шелковым платочком из нагрудного кармана. А что, если еще и понос случится, как тогда, в турецком туалете? Посыльный, точно его тень, тоже перестал отирать лицо рукавом куртки. Жарко сегодня, заметил он.

Надо было взять такси-гондолу, все лучше, чем тащиться пешком.

Да они такие дорогие! Просто грабеж! Лучше уж сесть на речной трамвай у Сан-Заккариа.

Как, однако, удручающе прагматичны все аборигены! Скверно. Сам он всегда обследовал Венецию с одной лишь целью — порадовать глаз. Эффективность и быстрота достижения этой цели его мало волновали. А результат в конце все равно один и тот же: его чувства, возможно даже, и воспоминания постепенно уходят, замирают, как замирает протяжная душераздирающая нота, звук скрипки, доносящийся из раскрытого окна, где чья-то невидимая рука вдруг отложила смычок по причинам, которые так и не суждено узнать.

Они добрались до середины маленького горбатого мостика. У ступеней на другой стороне стояла Белла, спокойная и улыбающаяся.

Звонок сломался, объяснила она. Сперва ждала возле дома, но там показалось так нестерпимо скучно! Решила пойти к пристани, посмотреть заодно на уличную жизнь. Господи, какие прелестные розы! Я так понимаю, это мне?

И, приподняв подбородок, она подставила щеку для поцелуя.

Ты уж прости. Вряд ли хотела, чтобы тебя целовал какой-то потный турист.

Тогда поспешим домой. Анджелина как раз вовремя закрыла все ставни. И там так божественно прохладно!

Она заметила, как он оглядел ее наряд, — длинное бесформенное платье, почти прозрачное в нижней своей части, типа тех, что всегда ассоциировались у него с Лаурой Эшли [63]и маршами в поддержку гражданских прав. Под платьем просвечивало белье, напоминавшее нижнюю часть старомодного раздельного купальника. На ногах — скандинавские сабо на деревянной платформе с красным кожаным верхом.

Тебе не смешно? Ни капельки? А я думала, это заставит тебя вспомнить о шестидесятых. Почти что наша эра. И потом, шепнула она, уголком глаза косясь на рассыльного, расстегивается одним махом сверху донизу!