Уход Мистлера

Сейчас мне так не кажется. Постарайся не забыть и задать мне тот же вопрос месяца через три-четыре.

А ты задумывался о том, что сотворит этот большой мусорный мешок с Кларой? Или с твоим сыном? Бог ты мой, Томас!

Что я должен сказать на это, ты как считаешь? Честно признаться, не слишком задумывался в эти дни о Кларе. Есть тому причины, кроме основной, — то, что я действительно тот еще придурок. Мой сын, Сэм, ты его не знаешь, хороший парень. Последние несколько лет мы с ним не часто виделись, он живет на Западном побережье. Недавно у него появилась подруга, очень славная женщина, уже с ребенком. Хотят пожениться. Полагаю, раз у нее уже есть один ребенок, могут обзавестись и вторым. Мне бы хотелось дожить и увидеть внука. Новенького, свеженького, сладкого младенца. Хотя бы на секунду — и он тогда навеки останется в моей памяти. Ну и потом есть вещи — чисто физические предметы, — с которыми страшно жаль расставаться. Машина, которую отец подарил мне, когда я учился в колледже. Каким-то чудом я так и не умудрился ее разбить. Она в прекрасном состоянии, иногда за городом я даже езжу на ней. Подозреваю, что Клара продаст ее владельцу автозаправки, который, в свою очередь, перепродаст раритет какому-нибудь чудаку. Потом еще большая береза в конце лужайки, что перед домом, в Крау-Хилл. Гляжу на нее, и порой кажется, что мы с этим деревом единое целое. У нас в семье было принято устраивать на этой лужайке свадьбы и хоронить умерших под березой. Вот там я и растаю, и растворюсь, и буду питать ее корни.

И все?

Не совсем. Есть у меня дальняя родственница, троюродная сестра, живет в Нью-Йорке. Ей всего двадцать два. Просто поразительное, эдакое старомодное простодушное дитя. Очень хорошенькая, ухоженная до кончиков пальцев, ноготки на которых красит бесцветным лаком. Видел ее прошлым летом, так и засела почему-то в памяти. Мы ходили на ленч, и на ней были босоножки на высоких каблуках и без чулок. И мне страшно нравилось смотреть на нее. Ну вот, Барни, пожалуй, и все, потому что и этого достаточно с лихвой.

Томас! Ты смотрел на часы? Понятия не имею, где в этот час раздобыть лодку, чтобы вернуться в Джудекки.

Пошли, я все устрою. Если надоест ждать лодку, можешь поспать у меня в гостиной, в отеле. Попрошу консьержа впустить тебя.

Придешь на ленч к Банни завтра? Тебе она понравится. Шестой дом справа от церкви Святой Евфимии. Такие высокие готические окна. В два?

Если вспомню об этом нашем вечере, буду непременно.

IX

Ректор был в белой сутане, на плечах красовалась короткая черная накидка, подобных нарядов на нем на утренних службах в церкви он никогда прежде не видел. К тому же это было и не совсем утро. Скорее, начало учебного дня, сбор перед последним футбольным матчем сезона. Члены команды, не снимая шлемов, заняли скамьи в первых рядах. Мистлер сидел на скамье, не вставая, боль в поврежденном колене до сих пор давала о себе знать. Сидел он прямо за спиной у защитника, Пибоди, который никогда не мылся, и воняло от него просто ужасно. Мистлер понял, что и другие ребята это заметили. Кендалл ткнул своего соседа справа локтем в бок — со своего места Мистлер не видел, кто это был, даже номера на спине не видел, — попросил того подвинуться, чтобы отсесть подальше от Пибоди. Но Пибоди это не понравилось, и он, ерзая задницей по скамье, снова придвинулся еще ближе к Кендаллу. Из церкви разрешалось выходить только в том случае, если человек чувствовал себя совсем уж плохо. И Мистлер подумал, что недалек от этого, потому что от страшной вони начала кружиться голова. Он вот-вот потеряет сознание! Но было уже поздно, ректор начал проповедь.

Природа ваша жестока и брутальна, нараспев говорил он, непроницаема перед светом, что исходит от нашего Создателя. А потому, чтобы принять Бога, сердца ваши должно пронзить милосердие, как руки и ноги Христа некогда были пронзены гвоздями, а грудь — копьем центуриона.

Вроде бы правильно? Мистлер отчаянно пытался вспомнить, снова и снова прокручивал в голове этот отрывок из проповеди, но не хватало нескольких слов. Был ли то центурион или же просто один из римских солдат? Разум его помутился — наверное, из-за этого ужасного запаха, но это не главное. А во рту стоял кислый привкус, точно это ему сунули губку, намоченную в уксусе.

Флагелланты[49], монахи, застывшие, как лед, распростертые на скале, цепи, зимние ночи, запах, плоть, умерщвленная и истерзанная, человек, приговоренный к мукам, чтобы разбудить души других, чтобы они раскрылись навстречу милости Божией. Создатель всякий раз повторяет свою пытку, когда человек грешит по забывчивости или неведению своему, — и снова сладковатый запах разлагающейся плоти. Томас Мистлер, я не спускаю с тебя глаз, гордыня твоя будет сломлена, и да наступит на земле царствие мое, и да исполнится воля моя, и быть тому во веки веков. Зло в тебе порождено еще большим злом, люди все равно что реки и ручьи, истекающие из океана. И ты должен познать и признать эти истины, заключенные в слове Божием.