Уход на второй круг

— Кто-то близкий?

Парамонов молчал. Вдруг осознал — руки дрожат. Господи, как сильно дрожат руки. Вот сейчас, спустя полчаса. Тогда не дрожали, когда с асфальта ее поднимал, когда холодно и сухо говорил, что он будет оперировать, хотя дежурство закончилось, будто других вариантов нет в помине. Когда входил в операционную. А сейчас — дрожат. И отчаянно хочется усесться прямо на крыльцо, потому что не держат ноги. Глеб поднял мутный взгляд на интерншу.

— Дурак, — медленно проговорила она.

Он криво усмехнулся. Развернулся и направился назад, в здание. У него еще было до черта дел: раз уж он все еще здесь, справиться о парочке пациентов, чтобы не вызывать лишних разговоров, дождаться Басаргиных, быть с Ксенькой. Здесь, рядом. Он ей обещал, в конце концов.

* * *

Единственное чувство — болезненный резкий свет, который давит на веки и не позволяет открыть глаза. Эта пытка длится уже целую вечность, и нет шансов, что однажды она все же закончится. Смутно вспоминается произошедшее — кажется, она взлетела… Взлетела? Ее сбила машина. Или потому, что увидела Глеба?

Глеб!

Там был Глеб.

В окне… смотрел на нее… а потом она взлетела, и было больно. Почему теперь не больно?

Если открыть глаза, то можно узнать, где она. Но свет слишком давит… тяжело… Так тяжело, что у нее больше нет сил поднять веки и оглядеться. Зачем? Это же хорошо, когда не больно. А впустишь свет — и он наполнит чувствами, снова принесет боль. Она не хочет боли. И света. Покоя хочет и темноты.

Но снова выныривая из небытия, понимает: свет больше не слепит. Или света больше нет. А она сама? Наверное, она есть. Среди шорохов и звуков, похожих на слова. Она напряженно вслушивается — это и есть слова. Для нее слова.

— Папа вечером придет, а Денис завтра. В карауле. Сказал, что, когда тебя выпишут, он отпуск возьмет. И тебя к себе заберет. Но это ты его не слушай. Конечно же, ты к нам поедешь. Где ему за тобой смотреть, за собой бы углядел…

— Он уже взрослый… мальчик… — прохрипела Ксения, с трудом разлепив пересохшие губы.

Сколько прошло дней? Сколько. Прошло. Дней.

— Ксюша… — снова голос и слова. И прикосновение к руке. Живое, настоящее прикосновение. Значит, она есть. Правда есть.

В ответ Ксения открыла глаза — медленно, с трудом, но все же подняла веки. Мама. Темное пятно, закрывающее свет — это и есть мама. Весь мир разделился на белое — от солнца. И черное — от тени. Пятно все приближалось, пока в нем не начали угадываться очертания — головы, лица, глаз, губ. Взгляд фокусировался. Мама. Бледная, не наполненная красками. Ма-ма.

— Господи, — сдавленно шепнула Маргарита Николаевна. В реанимацию ее не пускали два дня. На третий позволили. Вся связь между нею и ее рушащимся миром была только через Парамонова.

— Мам… — выдохнула Ксения еле слышно.

— Сейчас, сейчас, маленькая, я сейчас! — полуистерично взвизгнула Маргарита Николаевна и рванула из палаты, отпустив ладошку дочери, прекратив прикосновение, доказывавшее, что жива. Что обе живы.

Дверь хлопнула. Звенящая тишина, установившаяся в палате, продлилась долго. Или наоборот недолго. Чувство времени было утрачено. Она больше не понимала, сколько его прошло. Оно двигалось скачкообразно. И когда мать в следующий раз вбежала в комнату, ощущение собственной жизни куда-то ускользало.

— Я позвала нашего доктора, — проговорила Маргарита Николаевна, возвращая ее. — Он сейчас придет. Сказали, скоро… Ты как? Господи, как ты можешь быть… Больно? Очень больно?

— Нет…

Мать торопливо закивала. Настолько торопливо, насколько было нужно, чтобы не заплакать. Плакала она не один раз за эти несколько дней. С той минуты, как узнала, как сказал муж, как сидела в больничном коридоре под уговоры медсестры ехать домой, потому что нельзя. Все — нельзя. Жизненно необходимое — нельзя. Плакала. С того мгновения, как сама увидела маленькое неожиданно осунувшееся лицо дочери со ставшими острыми чертами. Плоть от плоти.

— Все будет хорошо, — прошептала она. — Твой Глеб обещал, что ты поправишься… он тоже здесь. Он тебя оперировал, представляешь?

— Нет… Он где?

— Придет, придет, ты только не волнуйся, хорошо?

— Хорошо, — согласилась Ксения и прикрыла глаза.

— Спать хочешь? Спи… — материн голос ни на минуту не умолкал. Будто бы разговаривая, она тоже удерживала Ксению рядом с собой. Видение из продолжавшейся жизни. Или жизнь и правда продолжалась? — Скоро придет твой доктор Парамонов. Он сказал, все будет хорошо. У тебя все будет хорошо. Ты ведь тогда к нему шла, да? А у него руки золотые… пока ты лежала в реанимации, я тут наслушалась. Он умница. И ты умница. Это тоже он сказал, будто мы сами не в курсе! У тебя организм быстро на заживление работает, ты сильная, Ксюш. У тебя там все быстро пройдет. И мы тебя домой заберем. Хочешь домой? Мы сделаем что хочешь, правда.

— Хочу.

— Не раньше, чем доктор выпишет, — раздалось от двери. Голос. Мужской. Родной.