Уход на второй круг

Ксения снова открыла глаза и теперь не отрывала от Глеба своего взгляда. Он шел к кровати. В больничной форме. Худой, высокий. Она и забыла, какой он высокий. Заполняющий собой каждую молекулу в воздухе. Раньше от этого задохнуться можно было. А со временем оказалось, что без него нельзя и дышать.

С ним пришел кто-то еще. Ксения толком и не видела кто. Это было неважно. Был один только Глеб.

Склонился над кроватью — низко, так, что она снова видела вокруг лишь синеву. Затапливающую весь мир синеву его глаз.

— Ты можешь говорить?

— Да.

Он кивнул, коснулся ее руки зачем-то. Быстро. Потом отстранился.

— Как себя чувствуешь? Боли? Тошнота? Головокружение?

— Нет… ничего…

— Совсем?

— Совсем.

— Хорошо. Спать хочешь?

— Хочу, — шепнула она, понимая, что действительно очень хочет спать.

— Отдыхай. Надо отдыхать. Лишний раз не напрягайся, все постепенно. Если что-то нужно, говори. Я рядом.

Ему казалось, она не слышит его уже. Тишина в ответ. Тишина — это ведь хорошо. Пусть спит. Пусть — спит. Обернулся к ее матери и перевел дыхание. Он сам не спал целую вечность. Сбиваясь с ног — между нею и пациентами. Между коллегами и перепуганными Басаргиными. Между собственными страхами и пониманием, что Ксенькино состояние постепенно стабилизируется. И что из ямы она обязательно выберется. Но спать он почти не мог. Все эти три дня. Вечность…

— Маргарита Николаевна… — Глеб приглашающе кивнул на дверь. Мать снова всхлипнула, но теперь уже успокаиваясь, и послушно вышла. Вышел и он, на мгновение задержавшись на пороге последним — пропустил вперед себя Лесю. И обернулся назад. Маленькая. С белым лицом, испещренном багровыми ссадинами, и теплыми волосами на белой подушке. Тихо вздохнул, благодаря кого-то, кого даже не знал, как назвать. И вышел, оставляя ее одну.

Впереди был еще долгий путь.

А она в самом его начале. Иногда возвращалась из сонной тьмы к окружающим ее звукам ненадолго. И не могла точно определить, снится ей, как отец что-то читает вслух, или она снова проснулась и лежит в тишине палаты, думая о том, что никогда в жизни так много не спала, да и не болела. Никогда раньше не лежала в больнице, и ангина в третьем классе была самой затяжной болезнью. Попеременно — то голоса, то мысли, то негромкий шепот, то тени в зеленых медицинских рубашках. Женские, мужские. Чьи-то руки, стягивающие с нее простыню. Осмотр. Сквозь полудрему или полубред.

А потом она снова проваливалась и вновь блуждала во тьме, не зная, где явь, а где сон, который никак не желал заканчиваться. Может быть, это от обезболивающих, которыми ее накачали? Не могли не накачать.

Открыв глаза вновь, в который раз выныривая из тусклого и вязкого марева, Ксения долго рассматривала потолок, освещенный ночником, когда поняла, что не одна. Медленно повернула голову и увидела Глеба.

Он сидел в странной позе на стуле, закинув ногу за ногу, но откинувшись на спинку. Руки свесились вдоль тела — безвольно, устало, будто бы в них он держал весь мир, а теперь уронил его ненароком. Точно так же безвольно свесился и подбородок на грудь. И длинные волосы совсем закрывали лицо. Не нужно было много ума, чтобы догадаться — этот человек заснул практически на ходу. Здесь. С ней.

Ксения словно сама чувствовала всю тяжесть, давившую на него, и с радостью бы подхватила мир, ускользнувший из его рук, если бы только имела хоть немножечко сил. Как когда-то, еще совсем недавно… так давно…

Под светом ночника она рассматривала Глеба — на его фигуре лежали тени, скрывавшие от нее живость черт, так что можно было усомниться, не спит ли она снова. Но теперь Ксения хорошо помнила каждый мазок, каждый штрих природы, щедро одарившей Глеба. Ее память впечатала их в себя, едва Ксения рассмотрела его однажды. И она всегда могла легко нарисовать его портрет, если бы только позволила себе.

Его лицо — до каждой морщинки.

Его тело — до каждой родинки.

Его руки — знакомые и родные.

Он весь — родной и близкий. Свой… Свой!

И теперь, как никогда раньше, важно узнать о неупущенном времени.

Его и без того потеряно много.

Она не жалеет, ничуть… но, оказавшись у края, видишь все иначе, и отрицать очевидное больше не имеет смысла. Теперь она готова начать сначала, без оглядки, с чистого листа. Больше не хочет быть одна… одна — устала, и не боится в том признаться ни себе, ни родителям, ни Глебу.

Отец, несомненно, прав, называя ее трусихой. Она ведь боялась, до одури боялась снова верить, мечтать, ждать, желать, надеяться. Потому что знала, как больно, когда теряешь — в одно мгновение, навсегда, безвозвратно. Сил смириться — нет, их хватает лишь нарастить панцирь, за которым можно спрятаться от непрекращающейся муки, и жить в собственном мире, никого в него не впуская.

И все же впустила. Глеба впустила. Долго не замечала, как много места он стал там занимать, и когда начала возвращаться не к себе… к нему. Но и остаться не могла. Не верила, что так бывает, а случилось. С ней случилось. Снова.