Уход Толстого. Как это было

Я ждала его ухода, ждала каждый день, но, тем не менее, когда услыхала, что он уходит, когда он сказал эти слова: „Я уезжаю сейчас, совсем“, — это было ошеломляющее впечатление. Я никогда, сколько бы мне ни пришлось жить, не забуду его фигуры в дверях, в блузе, со свечой в руках и светлым-светлым лицом, решительным и прекрасным.

Душан Петрович был уже наверху, такой же взволнованный и возбужденный, как и мы все. Он помогал отцу укладывать вещи, так же все ронял, спешил, суетился. Когда я вошла в кабинет, отец совершенно спокойно, аккуратно что-то укладывал в коробочки, завязывая веревкой. Он указал мне на кипу рукописей, которые лежали аккуратно сложенные на стуле, и сказал:

— Вот, Саша, я выбрал все свои рукописи, пожалуйста, возьми и сохрани их. Я и мамá написал, что отдаю их тебе на сохранение.

Лицо его было спокойное, розовое, движения медленные, не было заметно никакой поспешности, и только прерывающийся голос выдавал его страшное волнение.

Я отнесла рукописи к себе, спросила его, взял ли он дневник, он ответил, что взял и просил меня уложить его карандаши и перья. Я хотела уложить его клизму, но он воспротивился, сказав, что это не нужно.

Мы двигались чуть слышно и все время сдерживали друг друга: „Тише, тише, не шумите“. Двери были закрыты, и когда я спросила отца, кто закрыл двери, он сказал мне, что потихоньку, едва ступая, он подошел к спальне матери, затворил ее двери и дверь из коридора.

Художник В. И. Россинский. Толстой сообщает об уходе

— Ты останешься, Саша, я выпишу тебя через несколько дней, когда я решу окончательно, куда поеду, а поеду, вероятнее всего, к Машеньке. Скажи мамá, что нынче ночью была последняя капля, которая переполнила чашу. Когда я засыпал, я, как и каждую ночь, услыхал шаги в кабинете, посмотрел в щель и увидал, что она перерывает бумаги. Мне стало так противно, так гадко. Я лежал, не мог заснуть, сердце билось, я счел пульс, было 97. А потом она вошла и спросила меня про мое „здоровье“. Я всю ночь не спал и к утру решил уйти.

Укладывали вещи около полчаса, отец начал волноваться, торопил Душана, но у нас руки дрожали, ремни не застегивались, чемодан не закрывался.

Наконец отец сказал, что ждать не будет, не может и пойдет на конюшню, чтобы запрягли лошадей. Я сошла за ним вниз, таща уже готовые вещи. Душан Петрович торопился укладывать остальное, Варя готовила провизию им в дорогу. Отец надел свою синюю поддевку, калоши, рыженькую шапочку, рукавицы и вышел. Мы торопливо укладывали остальные вещи. Только что собирались выносить их, как отворяется наружная дверь, и отец без шапки входит назад.

— Что случилось?

— Да такая темнота, зги не видно, я пошел по дорожке, сбился, наткнулся на акацию, упал, потерял шапку, искал ее, искал, не нашел и должен был вернуться обратно. Достань мне, Саша, другую шапку»[115].

Из дневника Александры Львовны Толстой

28 октября

«Прощай, голубушка, прощай… Ну, да мы скоро увидимся»

«Мы с Варей побежали за шапкой, принесли две, отец выбрал самую скромную и опять вышел. (Во время сборов и укладывания вещей меня поражало, что он ничего не хотел брать такого, что было не крайне необходимо, так не взял своего электрического фонарика, и только когда он упал, мне удалось попросить взять его, не хотел брать лекарств, мехового пальто, и только надел его потому, что мы не могли найти полушубка).

Отец вышел, а через несколько минут и мы пошли на конюшню, таща на себе тяжелые связки и чемоданы, было грязно, ноги скользили, и мы с трудом подвигались в темноте. Но вот около флигеля заблестел синенький огонек.

— Ах, это вы. Ну, на этот раз я дошел благополучно до конюшни, и нам уже запрягают, — сказал он. — Ну, я пойду вперед и буду светить вам.