Уход Толстого. Как это было

Доехали хорошо. Поедем, вероятно, в Оптину. Письма мои читай. Черткову скажи, что если в продолжение недели, до 4 числа, не будет от меня отмены, то пусть пошлет заявление в газеты о праве (в заявлении Толстой писал: „Считаю необходимым печатно заявить, что никакие права на издание моих сочинений не подлежат продаже“. — В. Р.). Пожалуйста, голубушка, как только узнаешь, где я, а узнаешь это очень скоро, — извести меня обо всем: как принято известие о моем отъезде, и всё, чем подробнее, тем лучше»[121].

ТОЛСТОЙ В ДОРОГЕ

ЩЁКИНО — ГОРБАЧЕВО

28 октября. 7 часов 55 минут утра

[ПОЕЗД № 9 ОТПРАВИЛСЯ ОТ СТАНЦИИ ЩЁКИНО В СТОРОНУ ГОРБАЧЕВА (УЗЛОВАЯ СТАНЦИЯ МОСКОВСКО-КУРСКОЙ И РЯЗАНО-УРАЛЬСКОЙ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГИ). — В. Р.]

Из дневника

Льва Николаевича Толстого

[Запись сделана в Оптиной Пустыни. — В. Р.]

Но вот сидим в вагоне, трогаемся, и страх проходит, и поднимается жалость к ней, но не сомнение, сделал ли то, что должно. Может быть, ошибаюсь, оправдывая себя, кажется, что я спасал себя, не Льва Николаевича, а спасал то, что иногда и хоть чуть-чуть есть во мне.

Из «Яснополянских записок»

Душана Петровича Маковицкого

«Л. Н. сел в отдельном купе в середине вагона второго класса. Вынув подушку, я устроил так, чтобы Л. Н. прилег.

Когда Л. Н. уселся в вагоне и поезд тронулся, он почувствовал себя, вероятно, уверенным, что Софья Андреевна не настигнет его; радостно сказал, как ему хорошо. Я ушел. Л. Н. остался сидеть. Когда я через полтора часа заглянул в купе, Л. Н. еще сидел; он немного поспал; спросил „Круг чтения“ почитать. Его не оказалось, и „На каждый день“ не было.

Тревожна и утомительна была вчерашняя поездка наша верхом с Л. Н. […] В этот день проехали около 16–18 верст, как и всегда, с тех пор, как вернулись 24 сентября из Кочетов. Раньше Л. Н. делал концы в 11–14 верст, а в последнее время больше. Мне казалось, что, с одной стороны, он наслаждался красивой осенью, с другой — желал быть дольше на свободе вне дома. И Л. Н. уезжал из дома утомленным, невыспавшимся. Кроме того, он был последние четыре месяца в напряженном, нервном состоянии. Чаша терпеливого страдания переполнялась часто.

Я согрел кофе, и выпили вместе. После Л. Н. сказал:

— Что теперь Софья Андреевна? Жалко ее.

Прошлые разы, когда Л. Н. ездил в Кочеты, он в вагоне диктовал или записывал. На этот раз — нет; сидел, задумавшись. Потом заговорил о том, о чем говорил в пролетке»[122].

Прогулка верхом. Окрестности Крекшина. Сентябрь 1909 г. Фотография В. Г. Черткова

Вид на дом Л. Н. Толстого в Ясной Поляне со стороны среднего пруда. 1900. Фотография С. А. Толстой

Л. Н. Толстой в кругу семьи на площадке перед домом. Ясная Поляна. 1892. Фотография фирмы «Шерер, Набгольц и Ко».

Слева направо: Михаил, Л. Н. Толстой, Ванечка, Лев, Александра, Андрей, Татьяна, Софья Андреевна, Мария

ЯСНАЯ ПОЛЯНА. ТЕЛЯТИНКИ

Толстая Александра Львовна — В. Г. Черткову

28 октября. Ясная Поляна

«Владимир Григорьевич,

Отец уехал сейчас утром в 5½ часов, куда не знаю, с Душаном Петровичем. Пришлите Булгакова, сообщу подробно»[123].

Письмо Владимира Григорьевича Черткова А. Л. Толстой

28 октября 1910 г. Телятинки

«Милая Александра Львовна, не могу сказать вам‚ как меня обрадовала‚ до слез обрадовала ваша записочка об уходе Льва Николаевича. Не сомневаюсь в том‚ что сделал он это теперь не „для себя“‚ а потому что по совести убедился в том‚ что это был единственный праведный для него исход. А потому уверен‚ что это будет лучше всего для всех, в том числе и прежде всего для несчастной Софьи Андреевны. И по той же причине‚ что бы ни случилось‚ как будто вызванное этим его поступком‚ хотя бы‚ по-видимому‚ и самое нежелательное‚ — все будет к лучшему. Побуждение его было хорошее. Он достаточно долго откладывал‚ боясь совершить этот шаг не по самому лучшему побуждению‚ для того‚ чтобы мы могли быть уверены‚ что ушел он теперь под влиянием самого чистого от эгоизма‚ неотразимого побуждения.