Уход в лес

Он спускается к еще не распределенным по каналам учреждений источникам нравственности. Здесь вещи становятся простыми, если в нем еще живет искреннее, неподдельное. Мы видели большой опыт леса во встрече с собственным «Я», неприкосновенным ядром, сущности, из которой питает себя временное и индивидуальное проявление. Эта встреча, которая оказывает такое большое влияние, как на выздоровление, так и на изгнание страха, также моральна в наивысшей степени. Она ведет к тому слою, который лежит в основе всего социального, и является изначально всеобщим. Она приводит к человеку, который образует фундамент под индивидуальным, и с которого излучаются индивидуализации. В этой зоне есть не только общность; здесь есть идентичность. Это то, на что намекает символ объятия. «Я» узнает себя в другом — это следует за древней мудростью слов «Это ты». Другой может быть возлюбленным, он может быть также братом, больным, беззащитным. В то время как «Я» жертвует ему помощь, оно в то же время содействует себе в бессмертном. Там подтверждается основной порядок мира.

Это опыты. Сегодня живут бесчисленные люди, которые прошли центры нигилистского процесса, низшие точки водоворота. Они знают, что там механика раскрывается все более угрожающе; человек находится внутри большой машины, которая выдумана для его уничтожения. Они также должны были узнать, что каждый рационализм ведет к механизму, и каждый механизм к пытке, как его логичная последовательность. Этого еще не видели в девятнадцатом веке.

Должно произойти чудо, если нужно ускользнуть от таких вихрей. Чудо совершалось бесчисленный раз, а именно вследствие того, что посреди безжизненных цифр появлялся человек и жертвовал свою помощь. Это считалось вплоть до тюрем, да, как раз там. В любой ситуации и по отношению к каждому одиночка может так стать ближним — в этом выдает себя его непосредственная, княжеская черта. Происхождение аристократии лежит в том, что она предоставляла защиту — защиту от монстров и чудовищ. Это признак аристократов, и он еще светится в том охраннике, который тайком протягивает заключенному кусок хлеба. Это не может пропасть, и этим живет мир. Это жертвы, на которых он покоится.

31

Итак, бывают ситуации, которые непосредственно требуют морального решения, и это, прежде всего, там, где действия достигает самых глубоких круговоротов. Так было не всегда и так не останется навечно. В общем, учреждения и связанные с ними инструкции образуют проходимую землю; это носится в воздухе, что является правом и обычаем. Естественно, случаются нарушения, но существуют также суды и полиция.

Это меняется, если мораль заменяется подвидом техники, а именно пропагандой, и учреждения превращают себя в оружие гражданской войны.

Тогда решение достается одиночке, а именно как альтернатива «или — или», в то время как третье поведение, а именно нейтральное, исключается. Теперь в неучастии, но также и в осуждении с позиций неучастия, лежит особенный вид подлости.

Также властитель в его переменных воплощениях обращается к одиночке с альтернативой «или — или».

Это занавес времени, который поднимается перед всегда возвращающимся спектаклем. Знаки на занавесе — это не самое важное. «Или — или» одиночки выглядит по-другому. Эта альтернатива ведет его к точке, в которой он должен выбирать между непосредственно переданным ему качеством человека и качеством преступника.

Как этот отдельный человек удержится при этой постановке вопроса, от этого зависит наше будущее. Это решается, вероятно, именно там, где темнота кажется гуще всего. Что касается преступления, то оно наряду с автономным нравственным решением образует вторую возможность сохранить суверенитет среди потери, нигилистского подрыва бытия. Французские экзистенциалисты правильно осознали это. Преступление не имеет ничего общего с нигилизмом, оно даже образует убежище от его выхолащивания, которое разрушает самосознание, оно является выходом из той пустоши. Уже Шамфор говорил: «Человек, в современном состоянии общества, кажется мне коррумпированным более своим разумом, чем своими страстями».