Уход в затемнение

Так продолжалось из недели в неделю, пока Николай Иванович, вконец накрученный ссорами с бывшей женой, трудностями общения с министерством и грядущими хлопотами по новому проекту, вновь не оказался возле поющей Нади. По своему обыкновению, он встал рядом с ней, близко, почти напротив, стал вслушиваться в слова.

– Мое сееердце остановилось, мое сееердце замерло, – пела Надя.

"И я все вижу наяву", – подумалось Николаю Ивановичу. И в тот же миг он каким-то особым и новым, внезапно родившимся чутьем, понял, что песня эта – о нем. Что как ни трещали бы швы его личной жизни, какие бы проблемы ни возникали у него в разговорах с госслужащими и подчиненными, сердце его стучит. Работает, и, значит, он еще жив, и может изменить многое в этой жизни, исправить и привести к общему знаменателю.

Полный благодарности, он достал бумажник, но в нем было лишь три сотни наличных. Он положил их в футляр укулеле. Этого показалось мало.

Надя улыбнулась, узнав его. И когда она, доиграв песню, отняла от своего живота инструмент, чтобы немного передохнуть, он, преисполненный восторга от открывшейся ему мысли, не зная и не ведая, как это преодолеть, прильнул к ее губам.

Девушка тут же захотела залепить ему пощечину, она уже взмахнула рукой, но вдруг вспомнила слова матери о "немолодом человеке" и поняла, что вот оно – то, что ей предначертано.

Надвигалась очередная осень.

От него всегда пахло больницей, аптекой, вымытым с хлоркой полом, едким физраствором и даже ватно-марлевой повязкой. Он был внимателен, чуток, вежлив и, самое главное, быстро засыпал.

Под его размеренное сопение Надя рассматривала потолок и, находя в этой плоскости, покрытой известью, какие-то мелкие изъяны отмечала, что Лизергинов все же идеальнее своего потолка.

Вскоре Надя съехала от мамы. Николай Иванович заботливо оплачивал ее съемную квартиру, но сам появлялся там редко.

– Дела, голубушка моя, – говорил он в ответ на укоры, – они ведь сами себя не решат. А если и решат, то совсем не так, как хочется.

Мама Надежды пыталась держать с дочерью связь столь же часто, как раньше. Телефон мог зазвонить в любое время суток. По мнению мамы это, разумеется, как столкнуться ночью возле кухни или ванной и переброситься парой фраз, то есть было естественно.

Надя, когда раздавался телефонный звонок и Николай Иванович в этот момент был в ее съемной квартире, трубку не поднимала. На ночь же совсем выключала телефон из розетки. Но эти небольшие хитрости никак не могли избавить Надю от расспросов мамы, и окольными путями мудрая женщина выведала все, что ей хотелось знать.

Вскоре девушка почувствовала давление на себя. Мама желала познакомиться с ее, как она ехидно произносила, "молодым человеком". О том, что он немного старше ее самой, мама уже знала.

Лизергинов отнесся к этой вести просто.

– Ну, раз она хочет, то отчего же и не познакомиться? Мать все же, имеет право, – сказал он Наде, и девушка разом поняла, что единственный несогласный на это знакомство человек – она сама.

Ее словно окатили ледяной водой.

Какими бы ни были ее представления о жизни, как бы ни порицалось то или это действо в обществе, и ее мама, и Лизергинов плевать на то хотели. Надя успокоилась.

– Только знаешь что, Николай, – сказала она. – Надо бы тебе купить особый костюм. Мама любит, когда мужчины в особых костюмах.

Лизергинов кивнул, и в этот же день они поехали по магазинам.

Костюмы видели разные, и почти все хорошие. Темные и светлые, даже цветные, с большими лацканами и без таковых, однотонные, в мелкую клетку, "сюртучные", как называл их Лизергинов после примерки, и "в обтяжечку как-то". В конце концов, выбрав и пиджак, и брюки, и галстук, и даже золотую застежку к нему, они, уставшие, вернулись к Наде.

Лизергинов попросил таксиста дождаться его, проводил Надю до подъезда, поцеловал ее холодеющими губами и попрощался.

– Завтра в десять будь тут, поедем вместе, как полагается, – шепнула Надя.

Он кивнул, сказал "конечно-конечно", еще раз поцеловал девушку и вернулся в машину. Таксист тут же включил дальний свет и поехал.

Утром, в половине одиннадцатого, Надя ждала Николая Ивановича во дворе, ругала, называла трусом, комкала пальцами тщательно выглаженное платье. В конце концов, она вернулась в квартиру, услышала дребезжание телефона, сняла трубку и узнала, что в восемь часов пятьдесят две минуты поутру Лизергинов умер от острой сердечной недостаточности.

Хоронили его в новом костюме с галстуком и золотой застежкой. Костюм, и правда, немного "сюртучил".

Надя держала в руках большой носовой платок на случай, если слезы вдруг побегут по ее щекам. Но слез не было. Она стояла бледная, без недели двадцатилетняя, и понимала, что впереди ее ждет новая, но пока что туманная, полная внезапных всхлипов жизнь.

Николай Иванович был бел, словно простыня.

Он лежал в гробу, замеренным точь-в-точь для его тела, и, казалось, был до безмолвия доволен гробом, вещью нужного размера, сделанной именно для него.