Уходи с ним

Мне смешно смотреть, как они пускают слюни. Он очаровательный парень, но меня не привлекает. С Лораном мы знакомы пять лет, и я ему верна. К тому же ему было бы слишком больно узнать, что я была в объятиях другого. Но я действительно очень люблю Гийома. Он знает мою историю, путь, который я прошла, и на что мы сейчас решились с Лораном. Он меня поддерживает. Успокаивает, иногда сердится, когда я рассказываю про домашние ссоры. Уж больно я мягкая, по его словам.

Возможно.

Но всего и он не знает.

Дерзкая хрупкость

Рука Ванессы в моей — самое нежное чувство, которое я когда-либо испытывал. Я брал ее за руку, чтобы перевести через улицу перед школой. Я был старшим братом. А теперь старшей становится она, сестра, потому что я не знаю, в каком я состоянии, умру или буду жить, вернусь к прежней жизни или буду как овощ. Я даже не знаю, цел ли я еще или каких-то кусков не хватает. Означает ли боль существование того, что болит? Может, все четыре конечности, которые я ощущаю, — фантомы, и на самом деле их нет. Человек-обрубок. Без ничего. Нет, с указательным пальцем. А если остался указательный палец, значит есть и рука. Значит, человек-обрубок с одной веткой. Птички могут на нее садиться, хоть составят мне компанию.

Я не помню имени этой медсестры. Я вообще мало что помню. Только что я серьезно травмирован. Но до какой степени серьезно? На данный момент я слышу только мягкий голос этой женщины и шум аппаратов вокруг. И еще ощущаю прикосновение Ванессы. Я слышал их разговор. Медсестра объяснила ей, как со мной общаться. Но она все равно ничего мне не говорит. А я так хотел бы ответить ей «да» или «нет» своим пресловутым пальцем на простыне.

Она могла бы спросить меня: «Ты рад, что я здесь?»

ДА.

«Ты не оставишь меня?»

НЕТ.

«Ты умрешь?»

НЕТ.

«Я могу красить ногти лаком?»

ДА.

Она ничего не говорит.

Ванесса.

Резкая и робкая, строптивая и неуверенная. Она ничего не боится и боится всего. Она хорохорится дома, перед учителями и социальным работником — но только чтобы надежней укрыться в глубине своих внутренних разломов. Ванесса, дерзкая хрупкость.

Я не имею права умирать. Не раньше, чем ей исполнится восемнадцать. А до того это было бы трусостью и гадостью. Я не могу так с ней поступить. Исключено! И потому я цепляюсь, пусть даже мне больно. Ужасно больно. Но ей будет еще больнее, если я уйду. Я это знаю. Мы с ней вечно ссоримся, она мне устраивает небо в алмазах, но я знаю, что она привязана ко мне. А я, соответственно, к ней.

Она ничего не говорит.

Может, просто не знает, что сказать.

А что тут скажешь?

С этого, наверно, и начинается молчание.

Мне удается пошевелить большим пальцем под ее ладонью. Чуть-чуть. Обычно ей щекотно, и она отдергивает руку. Однако сейчас она руку оставляет.

А потом, от усталости или от боли, я вновь погружаюсь в туман. Я так и не смог сказать ей «спокойной ночи», как каждый вечер.

Неузнаваемый

— Он больше не шевелится.

Я подскочила, услышав голос Ванессы. Не заметила, как она вошла. Я задремала, сидя в кресле. С улыбкой — хотелось бы верить, успокоительной — я ответила, что он заснул.

— А долго он будет спать? — спросила она.

— Несколько часов. Может, ночью ненадолго проснется.

— Я спрашиваю про день.

— Нет, врачи скоро уменьшат дозу седативных препаратов.

— Седативных?

— Такие лекарства, чтобы он спал, из-за боли.

— Ему больно?

— Возможно. Лучше он сам скажет, когда придет в себя.

— А он правда очнется?

— Мы все сделаем, чтобы очнулся.

— Я смогу еще прийти?

— Конечно. Хотите макарони? — спросила я, протягивая ей коробку.

— Нет, спасибо, я не хочу есть. И потом, его шеф ждет меня.

— А ваши родители не приехали?

— У нас нет родителей. Обо мне заботится Ромео, — она немного помолчала. — Он сможет снова ходить?

— Слишком рано об этом говорить. Не торопитесь, ему предстоит еще долго лежать, знаете ли. Придется вам как-то устраиваться, он не скоро вернется домой. У вас уже есть какие-то варианты?

— Что-нибудь придумаю. Но я имела в виду, с ним все очень серьезно?

— Да. Не стану вас обманывать, что это пустяки. Это серьезно, но могло обернуться куда хуже.

— Он действительно мог умереть?

— Упав с восьмого этажа? Конечно. Его спасли деревья.

— Но, м-м-м, он сейчас такой… вообще ни на что не похож. Это тоже пройдет?

— Да, отек спадает, кожа заживает, кровоподтеки рассасываются, лицо становится розовым. Конечно, останутся несколько шрамов, но черты лица не изменятся. У вас есть его фотография?

— Да, в тетради для домашних заданий.

— Если вы не против, мне бы хотелось взглянуть.

— Только верните.

— Разумеется.

Она роется в своем плохо уложенном рюкзаке, открывает тетрадь, достает фотографию и, поджав губы, дрожащими руками протягивает ее мне. Она тоже старается, как может, сдерживать чувства.