Уходящее поколение

— Вы достигаете целей тех же, что и авторы книг о геройствах, но только более домашними, если можно так сказать, средствами. Есть круг читателей, особо на это отзывчивых. Все дело в той нравственной высоте, на которую вы поставили Сережу и его друзей. Геройств они как будто не совершают, но читатель чувствует и верит, что на это они способны, и примеряет к себе: а таков ли я? В результате книга побуждает становиться лучше, чище, укрепляет веру в собственные силы не меньше, чем описание самих геройств. А для некоторых читателей даже больше.

Рецензии, появившиеся полгода спустя в некоторых московских изданиях, в еланской и пензенской газетах (в романе угадывались местные события, литературные портреты земляков), были положительными. Но потому ли, что роман не вызвал противоречивых оценок, по другой ли причине, — настоящего критического разбора произведения в печати не появлялось. Без этого успех казался рядовым, половинчатым. Не на фурор, а на более пристальное внимание критики автор все же надеялся, критика была ему нужна, хотелось выверить на ней свои дальнейшие планы.

Николай Севастьянович на его сетования отвечал:

— Вы что же, не знаете сами, в каком направлении вам работать? Вас похвалили, вы на правильном пути, никто в этом сомнений не высказал. Наше поколение уходит, пишите о нем, пока мы с вами живы… А письма читателей берегите, старайтесь вникнуть, какие места книги до них доходят, глубоко их задевают. У меня вон целый сундук писем, с некоторыми читателями переписываюсь годами, советуются со мной по разным интимным вопросам… Иной раз из их писем сюжеты для рассказов беру.

…В госпитале, когда Константин писал лежа на койке, ему по ночам порою снились буквы. Они бежали одна к одной, нанизываясь в слова и строки, иногда со смыслом, который тут же забывался. Сны отражали повседневную реальность его усердного труда над «писаниной». Раз он ночью пробудился: в памяти стояло четверостишие, сложенное во сне и как будто осмысленное. Удивленный, он повторил его про себя несколько раз. Боясь позабыть, отыскал в темноте карандаш, тетрадку и на ощупь каракулями записал:

Уронил слезу на землю месяц,
На земле взошла слеза росою,
Увидал себя в росинках месяц
И с тех пор не плачет, а смеется.

Нерифмованная белая строфа казалась ему скорее курьезной, чем содержательной. Иначе отнеслась к ней Ирина Павловна, когда он рассказал ей про этот случай.

— Ты это про самого себя сочинил, — сказала она.

— То есть как?

— Ранение оторвало тебя от жизни. Ты очутился ну точно как на Луне. Все свои надежды ты связывал с повестью; будут ли у тебя читатели, ты не знал. И вот они тебе пишут: тебя услышали на земле! Надежды твои сбылись, и слезы сменились радостью.

— Выходит, то вещий сои был?

— А что же? Я верю, такие сны бывают. Наука может когда-нибудь их объяснить.

— Интересно ты говоришь! Ни разу мне такое в голову не приходило. Я считал, что ничего тут нет, кроме бездумного набора образов. Вроде современных электронных машин: пустые стишки складывают без всяких переживаний.

— Ну нет, ты не машина, ты человек. У тебя ныло сердце.

— Интересно!.. — задумчиво усмехаясь, повторял Костя. — Если даже не правильно, то все равно интересно.

Одно из читательских писем привело Ирину Павловну в чрезвычайное возбуждение. Восемнадцатилетняя девушка утверждала, что такой любви, как в романе у Сережи с Таней, «не бывает». Автор просто-напросто ее «выдумал», чтобы «унизить современную молодежь»: вот, дескать, какие раньше идейные были девушки и юноши, «на всю жизнь» влюблялись! «Считаете нас за дураков, товарищ автор, напрасно стараетесь, все равно вам никто не поверит, в вашу агитацию…» И т. д.

Аришу это письмо сначала глубоко возмутило. Потом она перечитала его раз, другой и сказала:

— Знаешь, Костя, а мне эту девушку жаль. Ну откуда ей знать, в ее восемнадцать лет, какая любовь бывает и какой не бывает? Должно быть, она ничего хорошего не видала в жизни, одну грязь… Вот и злится, а на кого? На тебя? Нет, на свою жизнь. Ты ей обязательно должен ответить.

Константин старался не оставлять письма читателей без ответа. Он объяснил девушке, что любовь Сережи и Тани им не выдумана, как не выдумана и переписка между ними, частью приведенная в романе. Сослался на положительные отзывы многих ее сверстников и сверстниц, некоторые процитировал из их писем дословно.

«Всегда была и нынче есть такая любовь, — писал он, — и всегда будет. И вы ее, может быть, сама узнаете, желаю вам этого от души».