Уходящие тихо

Тот, кто сидел со мной за столом, знает, что тетя Ксена зубы в порошок стирает — да только свои, а костяшки пальцев ее вечно припухшие как железы, потому что она бьет ими о стену, о стену, о стену!..

— Здесь не тренажерный зал, — визгливо сказала из окошка продавщица.

Вдруг на остановке одна дама удивленно грохнула низким голосом:

— Смотрите, пьяная женщина!

Вот выскочка! Это редкость, чтобы в нашем городе так грубо обращали внимание на всякую всячину.

Но сигнал был дан.

Несколько человек, обернувшись, осклабились.

— Да пошли вы!..

Корпуса плыли лебедями по кругу, стискивая меня в кольцо. Попятившись, я выбрела на тропу, ведущую к заброшенной стройке, надеясь переждать там колотун и собраться с мыслями, но за стройкой обнаружилась конечная остановка всевозможных маршруток. Пока я шла туда, то думала, что вот, у Мишки осталась моя сумка, где губка для обуви, а главное, блокнот с телефонами тех, к кому я могла бы обратиться за помощью. Это должны были быть люди не близкие, чтобы не надо было много разговаривать. На новые же знакомства настроения явно не хватало.

И тут я увидела мертвую белую дворняжку, лежащую на перерытой земле среди обломков кирпичей. Наткнувшись взглядом на ее открытые черные глаза, я почувствовала, что жизнь плескалась в них до последней точки. Передняя лапа пса была прижата, подтянута к морде. Переломанный конец этой лапы лежал к кости под прямым углом. Только он был перепачкан кровью и грязью, словно существовал отдельно от чистоплотного, в общем-то, тела. Наверное, собака пыталась лечиться, опустив лапу в лужу, — я однажды видела, как лечатся в луже недостреленные собаки после объезда санитарной службы.

Неприятно поразила куча мусора поодаль.

Замусоренные окраины были для меня не впервой, но тут меня поразило, как много и открыто гадит человек. Что мерзкое это вообще существо — человек по сравнению с той же собачкой, пришедшей умереть подальше от жилья, на чистом месте. Да, пожалуй, природа ошиблась, создав такое грязное существо. Дай ему в руки консервную банку, которая раскручивается не слева направо, а наоборот: он все равно будет крутить слева направо. Через триста лет придет другой человек, выхватит у него банку и крутанет обратно. Но тоже не откроет, потому что заклинило, и система раскрутки изменилась. Но тот другой человек будет стараться сделать по-своему еще триста лет.

Домой надо ехать — вот что я поняла. Добраться до будки сапожника дяди Гриши на углу у нашего корпуса, нажраться до потери сознания и упасть своим в ноги, чтобы слово "простите" стало опять неподдельным, потому что извергает его из посиневших губ последнее дерьмо. Только надо успевать уворачиваться от его потных рук, которыми он пробует по-отечески утешить, пряча сальный блеск в косящих серых глазах.

Забравшись в маршрутку, следующую в Глдани, я сразу заплатила водителю и, сообщив ему, что еду в самый конец, села на заднее сидение. "Вот дура-то, — подумала я с презрением, — зачем приставала к прохожим, если в кармане — сдачи от водки? Износила-то память?"

Маршрутка тронулась, и белая река вокруг распалась на отдельные корпуса по взгорьям. Они заглядывали в окна, словно из поднебесья.

Рядом ехала женщина средних лет в старомодной, но аккуратной одежде — такие ходят к нам в церковь. Я не удержалась и спросила, несмотря на то, что говорить не хотелось:

— Скажите, пожалуйста, вот если бы вы жили в таких корпусах, то какой бы этаж выбрали — первый или последний, при условии, что лифт всегда к услугам?

Женщина, мягко улыбнувшись, сказала:

— Я бы выбрала свой — третий.

— А я бы — последний, вон в той шестнадцатиэтажке на самом высоком холме. Там уже два года квартира продается. Моя подруга Майя хочет купить, потому что Майя чистый человек… Ну, или не то что бы чистый, а… понимаете, противно иногда жить, когда сверху и снизу — люди. Как бутерброды, блин. Извините, если я чего-то не так говорю.

— Ничего, бывает.

Замолчали. Потом, когда выехали на оживленное сабурталинское шоссе, женщина эта вдруг вкрадчиво говорит, наклонившись к уху:

— Вот вы, милочка, не знаете, каково остаться без родителей. Папа мой покойный говаривал, когда поднимал тост за родителей, что он еще мальчик, потому что мама его жива. Мама — стена между нами и жизнью. Все страшное сначала в нее ударяется. Поэтому мы можем еще по травке босиком побегать, на солнышко засмотреться. Как бабушка умерла, папа сутки со мной не разговаривал. Не слышал, не видел, кто перед ним. А когда мой папа ушел, у меня перед глазами фильм начался — вся наша жизнь, все мои слова и дела — черствые да горделивые. Уже год как нет папы, а фильм тот все крутится… А маму я в пятнадцать лет потеряла.