Ухожу и остаюсь

Идти нам хорошо, легко, сзади светит яркая луна, и мы наступаем на собственные тени, четкие и синие. Подходим к берегу, а там ни парохода, ни дебаркадера. Что такое? Где они?

Бежим по берегу, под ногами тяжелая мокрая глина, мы поминутно падаем, но встаем и снова бежим. А вот и старый, колесный пароход. Он причален прямо к невысокому глинистому обрыву, а перед ним плотной толпой молча стоят люди. Едва мы подбежали, как все разом бросаются к сходням, и я оказываюсь один посередине толпы. Со страхом и любопытством гляжу, как людской поток несет меня мимо трапа к колышущейся полосе холодной черной воды, в которой плавают куски коры, щепа и прочий древесный мусор.

Я поджимаю ноги и, сжатый людьми, повисаю над землей. Невероятным усилием всплываю над толпой по пояс, еще выше, и уже нахально по плечам и головам бегу прямо на верхнюю палубу парохода.

Оттуда смотрю вниз, в толпу, — ищу бабушку. А вон и она — посередине людского водоворота, беспомощно озирается вокруг, ищет меня, крохотная и слабенькая, в старой шерстяной кацавейке, а толпа пульсирует, кружит, то поднесет ее к самому борту, то откатится назад.

Я перегибаюсь через перила, жду, когда она снова окажется поближе, затем протягиваю через десятки орущих голов длинные цепкие руки и бережно выдергиваю ее из толпы, как морковку из грядки. Это оказалось неожиданно легко, и бабушка скользнула и встала рядом, свободная и гибкая, в высоких до колен умопомрачительно желтых ботинках, и совсем молодая.

Мы медленно направились к корме, не глядя друг на друга. Высокий и сильный, я шел босиком по некрашеной дубовой палубе, нагретой солнцем, и дерево было таким гладким и теплым, что я от счастья начал задыхаться и навзрыд заплакал во сне.

Видимо, сдают нервы.

Разобрали магнитометр. Сняли спектральное оборудование. Упаковали телескоп. Народ устал, огрызается (даже Белкин). У меня характер тоже не конфета.

Солнце закатывается на четыре часа. Утром дежурные с Гряды фотографировали его, сплющенное, как мяч для регби (было — 8°C).

Час назад в розовом вечернем свете, мягко урча, долго пролетал Ан-24. Летел на запад, должно быть, из Уэлена на мыс Шмидта. Обратился в точку, беззвучно висящую над гранитной грядой. Только растворился, как с ясного неба полетели „белые мухи“.

Мучительно захотелось терновника с куста. Надеюсь, бабуся не забудет оставить для меня необобранным одно деревцо».

* * *

В конце сентября я возвратился в академгородок и нашел свежее письмо от матери. В нем говорилось, что бабусю две недели как похоронили.

Этому событию предшествовали и другие, тоже невеселые: в начале лета, через неделю после бабушкиного дня рождения, выгорел весь старый центр Городца — восемнадцать домов, включая и наш. После пожара бабушка «зачудила», наотрез отказалась ехать к дочерям, даже обидев их этим, и два месяца жила со всеми погорельцами в интернате. Она писала, что довольна и чувствует себя хорошо. За дом ей выплатили какой-то пустяк и дали комнатку в восемь метров. Она вселилась в нее, а через три дня мать получила паническую телеграмму от соседки, чтобы немедленно выезжали: бабушка померла и даже неизвестно, какого дня.

«…Ну да, к счастью, все обошлось, она же сухонькая была. Пятаки, правда, пришлось накладывать.

Приглашали попа с певчими. И поминки были приличные. Все, как она хотела. А ты напрасно никому не оставил адреса, а то она у нас все спрашивала. Ну, да что теперь говорить об этом. Как приедешь, дай знать — надо всем на сорочины собраться, почтить нашу маму».

А в конце, под знаком постскриптума, рекомендация, чтобы «крепился». «Слава богу, она пожила немало. Нам бы столько».

Этот месяц был еще более напряженным: обрабатывали летние материалы, сдавали тему, я готовился к защите.

Все же сумел выкроить два дня и поехал на сороковины. Оба семейства (матери и тетки) были в сборе. Ждали только меня.

Как водится, сели за стол. Помянули. Все было пристойно и без излишних сантиментов. Выпив, повспоминали причуды «нашего матриарха». Умилились. Старались обходить стороной вопрос о том, что бабушка умерла в полном одиночестве. Да в этом ничьей вины в общем-то и не было.

Я рассказал им августовский сон — про пароход… Суждение было единогласным: сердце сердцу весть подавало. Призвал женщин, чтобы особых совпадений в датах не искали, — я уже все проверил: сон мне приснился, когда бабушка еще жила в интернате. В толкованиях он тоже не слишком нуждался: обычная «небывалая комбинация былых впечатлений» (так, кажется, у Сеченова?).

Вспомнили Дом. Тут я узнал, что он пострадал лишь частично, и остов стоит целехонек.

Потом все перешли к обсуждению текущих нужд и, кажется, забыли, что было поводом для встречи. В конце концов, жизнь идет, а встречи не столь часты.

Сказав, что тороплюсь, дела заели, распрощался.

Сел на последнюю «Ракету» и поехал в Городец. Прислонясь к окну, удивлялся ставшему привычным чуду скорости на воде. Берега мелькали, не задерживая на деталях внимание. Главным в пейзаже был теперь не берег, а его кружение.