Ухожу и остаюсь

То ли дело — раньше, когда мы с бабушкой на целый день спускались в чрево колесного тихохода, я забирался на верхнюю полку и припадал к круглому иллюминатору. Тогда берега обживались мною по всему протяжению. Успевал выспаться в выцветшей парусиновой палатке на высоком берегу, где сосновый бор, пока хозяева ловят рыбу нам на вечернюю уху, слазить на покосившуюся колокольню, пока бабушка зазевалась — с дорожной снедью возится, и бухнуть разок в несуществующий колокол (сейчас и колокольни уже нет, — может проглядел?) и много чего еще. Но вот уже пошли дома — лабазы Нижней Слободы, почти сохранившейся в неприкосновенности, и все вокруг зашевелилось.

Э-э, да нешто так шевелились в свое время? Тогда это начиналось с девиза: давай-ка помаленьку собираться. И захлопали бы чемоданы, запыхтели хозяева, уминая их коленями, из-под полок и сверху, загромождая проходы, объявились бы вдруг мешки, тюки, кошелки, сумы, корзины и бог его знает что еще. Они сшибались, хозяева матерились, лезли, будто опаздывали куда — интересно! А сейчас все прошли к выходу, образовав аккуратную очередь. В руках портфель или ничего, на худой конец сетка. И никакой тебе провинциальной чрезмерности. Скукота!

Все-таки какой прогресс за четверть века в транспортных средствах!

Вышли на опрятный дебаркадер. Было тепло и свежо сразу. Смеркалось. Все как почти полгода назад, даже суббота. Но тогда я пошел налево по булыжной мостовой и свернул на Съезд, а сейчас стал не спеша подниматься по деревянной лестнице в полтораста ступеней к гостинице «Волга».

Устроился в двухместном номере и, ворча на убожество гостиницы, где нельзя уединиться, спустился в ресторан. Здесь провинция хозяйничала еще добросовестней. По стенам висели картины: вон зоологическая Шишкина, а вон и батальная Васнецова. (Вспомнилась песня Высоцкого: «…Три медведя, расстрелянный витязь…») На окнах тюль. У буфетной стойки штабелем ящики с пивом. Пустой зал наполнен ревом из музыкального автомата. За одним из столов оживленная ватага официанток. Мое появление никого из них не заинтересовало. Посидев с полчаса (есть не больно хотелось, а идти было положительно некуда), я направился к буфетной стойке. Одна из подавальщиц проводила меня презрительным взглядом. В пику ей купив бутылку водки, вышел вон. Было не по себе.

В номере посидел, ожидая: вдруг кого-нибудь подселят? Захотелось, чтобы это был уютный пожилой заготовитель, ну, например, специалист по народному промыслу (был я когда-то знаком с забавным таким. Пафнутием Львовичем звали). Конечно, разговорились бы. Выпили по маленькой.

Он, захлебываясь и пришепетывая, начнет доставать из безразмерного портфеля разные там пряничные доски, ложки-матрешки. Я буду удивляться, цокать языком, а потом скажу снисходительно: «Пафнутий Львович, хотите адресок? Сходите-ка в Нижнюю Слободу, Овражная, 6. Будете довольны. Кто? Носовы».

— Тоже коллекционируете? — ревниво удивится он. — Бывали здесь?

— Живал-с, — скажу.

— Вон что… — вроде бы поймет он. — А сейчас, простите, зачем сюда?

Действительно, зачем?

— Да вот, знаете ли, решил коллекционировать… детство.

— Как это? — озадачится он.

— Да очень просто. Пижон. Нервы приехал пощекотать.

Тут он все понял.

— Приезжать надо было раньше, молодой человек. И в день пожара, и в день похорон, а самое главное…

— А работа как же? — запальчиво перебил я.

— Работа? Отговорка это одна… Равнодушие это и спокойствие. Работа хорошему человеку не помеха. Сейчас вообще принято: вот суетятся, вот хлопочут — ах мы деловые! А сами тем временем спокойствие отрабатывают. Я человек пожилой и все думаю: вот как считаете, что самое страшное в жизни у человека? Затрудняетесь еще… А что такое безысходное одиночество, вы знаете? Пока вряд ли… Хотя — почему бы я здесь?.. Ну, да бог с вами, не о вас речь.

Так вот, нет, я думаю, страшнее предательства на земле, как позволить человеку умереть одному. Тем паче при живых-то детях и внуках. Каждого за руку подержать хочется, пожелать чего-нибудь, почувствовать: вот они все, — не зря прожил. Ну и страшно же, господи, как страшно-то! Ведь не на прогулку собрался.

А потом уж хлопочи не хлопочи — ничто не поможет. Ну, разве для спокойствия опять же: мол, вот, все сделали, что могли. Все было по первому разряду… Ну да что с вами говорить: молодость да надежда безысходности не имут.

Тут заготовитель, тихо шаркая и сморкаясь, вышел бы и больше не возвратился.

* * *

Утро выдалось тихое, солнечное, ясное — природа испытывала к пострадавшему городку запоздалую нежность.

Выйдя из гостиницы, я не прямо пошел к Дому, а прошел к Валу — древнему земляному сооружению, опоясывавшему некогда укрепленный центр-детинец. Изредка мы ходили сюда с бабушкой на пикник, разодетые и с кошелкой, а в ней домашние пирожки. Вал тогда был в ужасно запущенном состоянии и производил величественно-гнетущее впечатление: начинаясь в полукилометре от нашего дома, он уводил так далеко в глубь веков, что возвращались мы только под вечер, измотанные и голодные, но приобщившиеся к сумрачным тайнам истории. Хождение сюда было праздником.