Ухожу и остаюсь

Алексей прошел черным ходом — длинным извилистым коридором, выходящим прямо к скверу. У сквера было элегическое название — Тихий сквер. Там, из «своей» телефонной будки, в которой тошнотворно пахло мочой («скоты, сквера им мало»), он позвонил.

Минут пять вслепую крутил диск. Палец знал номер на ощупь. Вывалился из будки, чтобы отдышаться, и, набрав воздуха, нырнул обратно. С тем же успехом. То, что номер был долго занят, еще ничего дурного не означало. Скорее, наоборот. Вся семья, кроме матери, неисправимые телефономаны. Сначала, в лучшие их с Аленой времена, когда Алексей полноправным гоголем поднимался к ним в квартиру, его умиляла эта трехсменная телефонная вахта. Особенно когда телефоно-спектакль устраивал Олег Евгеньевич — актер с качаловскими замашками. Потом пришло раздражение. А теперь, проведя в этом зловонном стакане немало часов, пытаясь пробиться сквозь семейную «службу связи», он — вполне законченный телефононенавистник…

А если действительно что-то произошло? Нервный коллапс, к примеру, скорая помощь, камфора, трубка, беспомощно болтающаяся на шнуре…

Ответила Ася, младшая из сестер, двадцатилетняя девица, с которой у Алексея сложились ровные ненавистные отношения: терпеть ее не мог за хамоватую самоуверенность и игнорировал абсолютно. Ее это, естественно, обижало.

— Да-а! — послышался ее хриплый «дишкант». — Але! Ну говорите же! Как знаете… Алька, тебя. Твой хмырь недоделанный.

Трубка, погремев, перешла в руки Алены.

— Алеша?! — с интимной теплотой прошелестела она («Ломака, со всеми мужиками так говорит по телефону»). — Сейчас в телевизоре играет Диззи Гиллеспи, я не могу, я вся покрылась мурашками, изнутри и снаружи, да, ты знаешь новость, на меня ведь сегодня напали, и отгадай где — в моем собственном подъезде, тоже пытались изнасиловать… Я вся сейчас заторможена, наглоталась транквилизаторов. Але, ты меня слышишь? Але, але! Что такое?..

— Слышу. Хотели снасильничать. А может, и того-с… Уже?

— Что ты, я так отбивалась! Чуть руку одному не переломила. Как дала ему по руке, как ты мне показывал… Но и они мне нос разбили, сейчас вот с ватой сижу, как старая кокаинистка… Ты представляешь, я кричала, звала на помощь, и эти мерзавцы соседи ни один даже двери не открыл. Хорошо, папа выскочил. Представляешь, мой старый грозный папа в пижаме с клозетной прочищалкой в руке. Тут их как рукой смыло… Але!.. Что это ты молчишь?

— Ты же говоришь! Так, говоришь, сколько их было?

— Кажется, двое. Не меньше двоих. Они лампочку выкрутили. Один меня тащил, другой…

— Не пущал?

— Нет, второй зажимал мне рот. Послушай, а ты почему все смеешься? Тебе что, все равно?.. Стой, я, кажется догадалась!.. Это правда?

— Что правда?

— Боже мой! Нет, скажи, я правильно догадалась?

— Молодец! Возьми с полки молоток.

— Фу, гадость какая!.. А зачем?..

— Ты знаешь, приходил сказать, чтобы ты в пятницу… Э-э-э, как бы лучше выразиться… не приходила вечером.

— Не приходить? Хорошо… А почему?

— Приходи лучше днем.

— Но я не могу раньше семи, ну полседьмого, если выпровожу ученицу чуть пораньше. А что? Зачем тебе? Если что-нибудь попечатать, так ты знаешь, что я печатаю, как курица лапой… Вот если бы ты с Аськой не поссорился — она замечательно печатает. Попроси очередную поклонницу твоего таланта… Нет, все-таки, зачем, скажи…

— Сходим запишемся.

— Запишемся… Куда?

— Дура, я женюсь на тебе в пятницу! — крикнул Алексей отчаянно.

В проводе, их соединяющем, застыла шероховатая электрическая тишина. Под ногами смачно хлюпнула жижа.

— А меня ты не хочешь спросить? Я же должна подумать? — сказала Алена неуверенно. — И потом нужно предупредить родителей. И закончить розовое платье — уже полгода лежит… А нельзя в субботу или в воскресенье?

— Нельзя! Аут пятница, аут нихиль. И никому ничего не говори. Можно тебя попросить об этом?

— Никому не говорить? Хорошо, я приду в обед. Полвторого. Мы за сорок пять минут успеем? А то Нинель Кондратьевна, завуч наш, я тебе про нее, кажется, рассказывала, как она меня летом на месяц упекла в библиотеку перебирать старые книги, это меня-то в царство пыли и моли, хотя отлично знала, что у меня идиосинкразия, а сама она…

Алексей оторвался от трубки глотнуть свежего воздуха.

Едва он высунулся из будки, к трубке жадно припал гигантским мокрым ухом Тихий сквер. Алексей давно знал о ночном его даровании казаться собеседником одинокому ночному человеку и не ревновал к нему.

Он тихо вышел из будки и побрел прочь, а трубку заботливо оставил висеть на проводе, чтобы подольше не лишать человека телефонного кайфа.

ВОСХОЖДЕНИЕ ОЮНА (Притча)