Укол рапиры

— Да, я оскорбляю! — выкрикнул директор. — Но не вас, а вашу косность, ваши древние методы… За два с лишним месяца я тут уже увидел… понял… И я не хочу и, думаю, вы тоже, чтобы наша школа хоть чем-то напоминала те японские, в которых царит «идзимэ»… Объясняю… Дело в том, что нормы японской школьной системы очень жестки. Например, чтобы занять место за партой и подготовиться к уроку, ученику дается ровно 59 секунд. Ни больше ни меньше., Длина волос определяется с точностью до миллиметра. В коридорах пол расчерчен белыми полосами, и школьники на переменках ходят строем и молча. Нравится вам это?.. Нет? Мне тоже… Еще могу рассказать: ученик, который получил определенное число замечаний, подвергается физическому наказанию. Пощечины, пинки в порядке вещей… В общем, школьная система предусматривает «идзимэ», то есть насилие. Естественно, что «идзимэ» царит и среди школьников. Статистика зарегистрировала только за один год 530 случаев жестокого избиения. А учителя за тот же год избили учеников 2433 раза… Продолжать не буду… Нет, нет, успокойтесь… Я далек от мысли проводить параллели. Те примеры, что я привел, страшная крайность. Но «идзимэ» бывает в самых различных формах. Я против любой из них…

Поднялся шум, как на классном собрании. Шура не слушал, он в это время переписывал стихи, обращенные к собаке по имени Кап. Шура любил животных, хотя у них в доме ни собак, ни кошек не было…

…Ты был моим любимцем, другом.
Ребенком? Может быть, и так;
Моим пером, моим досугом,
Объектом «вражеских» атак;
И лакмусовою бумажкой,
Критерием добра и зла,
Моей спасительною фляжкой —
В тот час, как засуха была;
Моей всамделишной игрою,
Моею совестью подчас…
О, как стеснялся я порою
Твоих наивно-мудрых глаз!
Естествен в каждой ноте лая,
В любом движении хвоста;
Прося ли, жалуясь, желая,
Твоя душа была чиста…

Шура дописал до конца и начал еще одно стихотворение — «Рыжей девушке», под которым сам бы с удовольствием подписался. Хотя у Нины волосы темные. Но в этот момент раздался голос Стеллы Максимовны, и он отложил ручку.

— Не остаться бы вам в одиночестве, Алексей Евгеньевич.

— Не беспокойтесь за меня, пожалуйста!

— Я беспокоюсь как человек, который поддерживает ваши начинания. Вы хотите все повернуть по-новому, это прекрасно. Но с кем? Один? Школа — огромный маховик, и вам, как любому инженеру, его не сдвинуть без механиков, без рабочих.

— Да, но таких, которые знают, что гвоздь надо вбивать не шляпкой…

— Ирония здесь ни к чему. С этими людьми вам работать. Других пока нет. А вы их обижаете, раните. Анна Борисовна сегодня плакала, вы ей при всех сделали резкое замечание за то, что она ругала кого-то. Но разве с помощью грубости можно научить такту?.. Петр Афанасьевич хочет уходить из школы. А он старый, опытный учитель, его любят. Вы же отчитали его как мальчишку… Вы ратуете за правду? Прекрасно! Но вы напрочь забываете о другом: о доброте к людям. А я бы сказала, перефразируя название пьесы Островского: «Правда — хорошо, а доброта — лучше». Не должно быть злой правды, унижающей правды…

Ого, подумал Шура, как разругались! А все равно директор прав. Все дело в учителях. Да если б все уроки и другие дела были нам интересны, и всех учителей мы уважали, и они нас тоже, и поменьше бы говорильни и долбежа — такой бы кайф у нас у всех был! Не нарадуешься…

— Я говорю не злые, а резкие и справедливые вещи, — сказал директор.

— К сожалению, не всегда так, Алексей Евгеньевич. Ваш стиль напоминает мне роман одного писателя, я недавно прочитала. Он тоже болеет за все вокруг, но выражает это так грубо, так резко и оскорбительно, что, ей-богу, читать не хочется. Не любит он своих героев — кто бы они ни были: молодые, старые, москвичи, волжане, мотоциклисты, редакторы, торговцы. И это намного снижает эффект от его книги… Так и у вас.

— Спасибо, Стелла Максимовна. Но, повторяю, я никого не хотел лично обидеть. А вставать на новые рельсы придется всем.

— Предлагаю резолюцию, — сказала завуч. — «Заслушав основополагающий доклад директора, мы все, как один…»

— Не надо резолюций! — сказал Алексей Евгеньевич. — Надо работать. Всего хорошего…

Задвигались стулья, Шура испугался, что кто-нибудь заглянет в его закуток — неудобно получится, как будто в самом деле подслушивал. Никто, к счастью, не заглянул, дверь больше не запирали, и Шура спокойно переписал еще несколько стихотворений. Он любил стихи и сам чуть не с детства был не чужд этому жанру. Другими словами, уже давно пописывал.

Глава IV У БОЛЬНОГО СЛОНА