Укол рапиры

Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги,
Или мешать царям друг с другом воевать…

Читал он наизусть, медленно, очень хорошо и ясно, а когда закончил, спросил:

— Все понятно?

Костя Бронников первый ответил:

— Не все.

Отец Гены стал говорить, что здесь Пушкин не жалуется, не сетует на то, что не может помешать войнам или еще чему-то: например, увеличению налогов, печатной лжи и так далее. Главное для него иметь возможность, пока он жив, созерцать красоту природы, пользоваться плодами искусства и вдохновения…

По-моему, я правильно передаю, что он нам объяснил. Но для чего он прочитал это? Не просто ведь, чтобы похвастаться: как я Пушкина хорошо помню! И я, кажется, усек — да и не я один: отец Гены хотел сказать, что не надо нам лезть и вмешиваться в чужие дела, а нужно любить природу, книги, искусство. В этом и есть счастье. Уж если сам Пушкин так считал…

Но Валька Саблин прямо спросил у Гениного отца:

— Как, по-вашему, правильно, мы написали или нет?

— Я не знаю всех обстоятельств, — ответил тот. — Решайте сами…

И ушел в свою комнату.

— Поздно уже печатать, — сказал Силин. — Можно ведь так послать. Давайте сейчас подпишем, а завтра остальным ребятам…

— Завтра и подпишем, чего торопиться? — сказала Лида. — Может, не всем понравится, как составили.

— Оставьте, я могу сегодня напечатать, — сказал Гена.

— Испугались, выходит? — сказала Нина.

— Кто испугался?!

Сплин взял ручку и первым расписался, за ним Бронников, за ним — я. Лида сказала, что принципиально сегодня не будет, а завтра — пожалуйста, а Гена подскочил к столу и так нажал на стержень, выводя «Князев», что чуть шарик не продавил вовнутрь…

Назавтра на большой перемене Нина Булатова стала читать для всех наше письмо в роно. И тут Лида Макариха вдруг говорит:

— А вообще-то правильно. Не знаем ничего толком, а шум подняли. Может, Всеволода Андреевича за дело убрали, а мы как дураки…

— Конечно. Он беглый каторжник. Жан Вальжан, — сказал Бронников.

— Я не это хотела сказать! А просто как-то несвязно получается…

Начался шум. Одни были за, другие — против, третьи кричали, в буфет надо идти — пирожков не останется.

— Ладно! — крикнул Валька. — Никого не заставляют. Вот я кладу письмо на стол. Кто хочет, пусть подписывает. Только чтобы фамилия понятна была, а не крючок с точкой…

Потом я подсчитал: восемь человек совсем не подписало, и Лида Макарова среди них. Пять подписей таких, что эксперт по уголовным делам не разберет, а одна зачеркнута. Жирно-жирно — фломастером… Знаете чья? Гены Князева.

Письмо мы послали в тот же день и стали ждать ответа, только его не было. Князев говорил, что он так и предполагал, поэтому решил не подписывать: все равно зря. Бронников предложил написать второе письмо — в Министерство просвещения или в «Учительскую газету». Это было уже дней за пять до конца четверти, а на другой день — мы ждем математичку, вдруг дверь открывается, и входит Всеволод Андреевич. Со своей всегдашней коричневой папкой и с классным журналом.

Мы так и отпали, даже не сразу завопили «ура!».

Он открыл свою папку, достал оттуда лист бумаги, развернул и помахал нам, как платком. Смотрим — это же наше письмо!

Всеволод Андреевич сказал, что в самом деле был болен, лежал в больнице и что благодарит за беспокойство, а если бы знал, во что это выльется, обязательно сообщил нам, где он и что…

Мы погалдели немного, потом поднялся Валя Саблин и сказал, у него есть вопрос не по теме.

— Только не из области квантовой механики, — сказал Всеволод Андреевич.

— Нет, о Пушкине. Вот у него такие стихи… Это правда, что он предлагает отказаться от всего и… ну… созерцать, что ли, все, что кругом, и не вмешиваться ни во что?..

И начал шпарить прямо наизусть то самое стихотворение:

…Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги,
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Все это, видите ль, слова, слова, слова.
Иные, лучшие мне дороги права;
Иная, лучшая потребна мне свобода…