Украденное лицо

Вот в чем штука: себе можно врать лишь до какого-то предела. Можно притупить инстинкты, если хочется – можно перепить, можно смеяться, улыбаться, без конца подкрашивать губы и говорить: «Давай упьемся поэзией и добродетелью», можно делать вид, что ты человек – ненадолго. Но, в конечном итоге, ты та, кто ты есть.

Кто-то подходит слишком близко – ты бежишь.

Он за тобой – ты бежишь быстрее.

Он тебя нагоняет – ты останавливаешься.

Оборачиваешься.

Он в нерешительности.

Ты делаешь то, что должна.

Если ты достаточно ленива, глупа и самонадеянна для того, чтобы забыть сжать ключи в пальцах – один раз, в тот самый раз, когда ты достаточно ленива, глупа и самонадеянна, чтобы не зажать ключи в пальцах, – ты используешь все, что у тебя есть.

Локти. Ногти. Зубы.

Ты бьешь незнакомца прямо в глаз, прежде чем он сможет тебе сказать, что хочет тебя изнасиловать или же что ему просто нравится твоя улыбка.

Ты бьешь его, царапаешь, таскаешь за волосы и даже пинаешь прямо между ног, пока не убедишься, что он валяется на земле.

Пинаешь еще разок на случай, если ему все же захочется броситься за тобой.

И бежишь.

Луизу трясет, пока она не оказывается на лестнице.

Она не позволяет себе заплакать, пока не попадает в квартиру.

Она не дает себе закричать. Не теперь. Никогда. Она лишь прижимает к груди кулак, кулак со ссадиной там, где он ее схватил, и надписью «БОЛЬШЕ ПОЭЗИИ!!!», заживающей у нее на предплечье, она дышит очень медленно, размеренно и глубоко, от такого дыхания колет и давит в груди, но не издаешь ни звука.

Вот дурочка, думает она. Ты заслуживаешь всего плохого, что с тобой случается.

Может, это полная луна. Может, это ярко светят звезды. Может, это сигареты пахнут, как ладан.

«Но не для нее, – думает она. – Никогда для людей вроде нее, которые не живут в Верхнем Ист-Сайде, которые не учатся в Йеле, которые даже не натуральные блондинки».

Все, кто хоть когда-то ей это говорил, оказываются правы.

– Что за чушь собачья, – удивляется Лавиния, когда на следующий день Луиза пытается вернуть билеты на оперу. – Это же премьера сезона.

Луиза бормочет какие-то туманные и неубедительные извинения. Полу нужны дополнительные занятия для поступления в колледж, потому что он курит слишком много травы. Что-то вроде того.

– Билеты уже оплачены, – возражает Лавиния, словно только в этом все и дело.

Она замечает у Луизы ссадину.

– Господи боже.

Луиза объясняет, что это ничего, что это просто парень, которому нравится с ней заговаривать, что он немного распустил руки, потому что слишком отвязался, и подобные вещи происходят все время.

– Все время?

Лавиния задирает ноги на дорожный кофр. Обмахивается павлиньими перьями. Делает музыку погромче.

– Давай-ка переселяйся в комнату Корди, – предлагает она. – Та все равно останется в Париже все лето.

Это глупость. И Луиза это знает.

Но такая же глупость – отказываться от бесплатной комнаты на углу Семьдесят восьмой улицы и Лексингтон-авеню.

Неделю спустя Лавиния нанимает фургон для переезда. Она появляется в квартире на Сансет-парк в брюках палаццо и с убранными под шарф волосами, словно она путешественница из 1930-х годов, отправляющаяся на поиски приключений в страну драконов, хотя они всего лишь в Южном Бруклине (даже не в собственно Южном Бруклине вроде Грейвсенда или Бенсонхерста, а просто в Сансет-парке). Она так смущенно смотрит на винные погребки, на белые пластиковые стулья и на какого-то писающего в вестибюле грека.

– Просто обожаю, – говорит Лавиния. Она тушит сигарету о стену вестибюля. – Тебе нужно о нем написать. О безумном греке, а может, он пророк. Бьюсь об заклад, что «Скрипач» упадет от радости.

Луизе хочется больше никогда не думать об этом сумасшедшем греке.

Они садятся в фургон, который Лавиния, очевидно, сможет повести («Как-то летом я Ньюпорте научилась водить машину. Почтовый ящик снесла»), где лежит одна-единственная коробка с бесполезной дрянью, которую Луиза все равно планировала выбросить.

Вон он, на углу.

У него синяк под глазом. И разбитая губа.

Он замечает ее. Поднимает глаза.

– Что такое?

– Ничего, – отвечает Луиза. – Рули дальше.

– У тебя видок, словно ты узрела…

– Поехали!

Лицо Лавинии медленно расплывается в какой-то странной улыбке.

– Это не…

– Прошу тебя, Лавиния.

Ей просто хочется ехать. Ей просто хочется больше никогда не видеть эту улицу, эту квартиру и все эти забегаловки с их сигаретным дымом, висячими цветниками из роз и однообразными рядами упаковок просроченных готовых блюд для микроволновок.

Лавиния останавливает фургон.

Водит она просто ужасно, и Луизу бросает вперед с такой силой, что желчь взлетает к самому горлу.

– Да как он смеет? – возмущается Лавиния. – Как он, блин, смеет?

– Я просто хочу…

Лавиния уже вылезает из фургона.

– Эй!

И бросает ему прямо в лицо:

– Эй! Ты!

– Что вам…

– Ты… ты… катастрофа ты ходячая!

Луиза задыхается.