Украденные ночи

Кажется, именно в это время в мое мироощущение закрался цинизм, от которого мне в будущем так и не удалось окончательно избавиться. В свои четырнадцать лет я уже не была настолько наивной, чтобы поверить, будто упомянутые коллеги, повергнутые в шок открывшейся им правдой, ничего не знали об отношениях Эверарда с моей мамой. Слишком уж часто он бывал в театре, а мама была слишком знаменита, чтобы их общение не привлекло ничьего внимания. Но когда жена Эверарда подала на развод, общественность возмущенно воздела руки.

Из этого я извлекла для себя урок. В глазах окружающих грех был явлением нежелательным, но простительным. Чего нельзя было простить, так это обнародования греха.

Похоже, Эверард решил, что для всех будет лучше, если он просто самоустранится. Мама плакала и говорила, что он сделал это ради нее. До меня доходили слухи о каких-то чрезмерно откровенных письмах, написанных ею Эверарду и попавших в руки адвокатов его жены. Исходя из того, что мне было о нем известно, он вполне мог покончить с собой, руководствуясь рыцарскими соображениями.

В газетах появились фотографии Херрингфорд-Манора, загородного поместья Эверарда. Снимок был сделан в плохую погоду. Вот-вот ожидался дождь. Особняк, в котором обитает больная жена, по мнению журналистов, был обязан выглядеть мрачно. Так они его и преподнесли публике — огромный, серый, зловещий. Мне же нетрудно было представить его себе совсем другим — окруженным цветущими кустарниками и зелеными, освещенными ярким солнцем лужайками. В этом случае картина оказалась бы совсем иной. Но журналисты нуждались в трагическом, а не жизнерадостном фото, и они его получили.

Подобные сенсации никогда не занимали публику долго. Поразвлекавшись, читая о сломанных судьбах, она быстро забывала о них.

Уже через неделю из газет исчезли заголовки, связанные с так называемым делом Херрингфорда — Раштон. Эверард умер, и его искрометный юмор уже не приводил в замешательство оставшихся в живых членов палаты общин. Мама тоже понесла тяжелую утрату, лишившись любовника, провожатого, советника по финансовым вопросам и мудрого спутника жизни одновременно. Благодаря Эверарду она располагала небольшим капиталом. Он очень разумно вкладывал зарабатываемые ею деньги, однако она привыкла жить на широкую ногу, и этого дохода на жизнь ей не хватило бы. Она по-прежнему нуждалась в тех деньгах, которые получала за свой актерский труд.

Она понимала, что вскоре ей придется приступить к работе, и очень тревожилась, как ее примет публика. Привыкнув к обожанию и поклонению, на меньшее она уже была не согласна. Враждебное отношение и вовсе выбило бы ее из колеи. Именно этого она и опасалась.

Вечерами она подолгу засиживалась с Томом Меллором. Он тоже очень изменился, утратив значительную долю своей самоуверенности. Он уже не кричал от самой двери: «Дело в шляпе, Рини! Это то, что тебе нужно!» Нас с Тоби очень смешила эта фраза, ставшая для нас крылатой. Но теперь Том был очень серьезен.

После его ухода я заглядывала к маме, и она встречала меня восклицанием:

— Провинция! Ты можешь представить себе меня в провинции? Этот болван осмеливается предлагать мне провинцию. «Пусть они отдохнут от тебя, Рини». Он утверждает, что публике нужен отдых. От меня! Ты когда-нибудь слышала подобный вздор?

Она бушевала несколько дней. Что же это за агент такой! Он пытается закрыть ей дорогу в Вест-Энд.

Мы с Мег как могли утешали ее. Я вдруг осознала, что для Мег это был такой же сильный удар, как и для мамы. Все ее предыдущие хозяйки нынче щеголяли коронами и роскошными особняками. Как же могло так получиться, что лучшие годы жизни она отдала актрисе, которой ее агент предлагает играть в провинции?

Как бы то ни было, но предложений для мамы по-прежнему не было, и уныние, подобно лондонскому смогу, пеленой окутало дом на Дентон-сквер.

А затем явились тетки.

Пришло письмо, адресованное маме, и я отнесла его ей вместе с завтраком. Крупный и размашистый почерк на конверте заставил меня предположить, что это приглашение на роль, потому что именно в этом мама сейчас нуждалась больше всего.

Я разобрала счета, прибывшие с этой же почтой, и поднялась к маме. Она спала. Последние недели она выглядела несколько старше, чем обычно, но во сне по-прежнему походила на ребенка. Я поставила поднос и легонько поцеловала ее. Она открыла глаза и вымученно улыбнулась мне. Я подмостила ей под спину подушки и поставила перед ней поднос с завтраком и конвертом. Она тут же схватила письмо.

— Кто бы это…

Она вскрыла конверт и пробежала письмо глазами. Сначала на ее губах заиграла мрачная усмешка, а потом она и вовсе разразилась хохотом.

— Ты только послушай это, — обратилась она ко мне.

«Дорогая Айрини!