Украденный горизонт. Правда русской неволи

Естественно, мужик с удовольствием выпивает и с не меньшим удовольствием закусывает. Тут же подворачивается и вполне годный для употребления сигаретный бычок. Мужик присаживается на табурет, ещё совсем недавно избранный им самим собственным эшафотом, с наслаждением затягивается, светлеет лицом и вдохновенно изрекает: — «Да жизнь-то налаживается!»…

Очень скоро и фраза и этот анекдот, несмотря на весь свой смысл, и многие подробности событий на вшивом бутырском фронте забылись.

Зато появилась привычка время от времени выворачивать наизнанку и внимательно осматривать всю одежду, что соприкасается с моим телом.

Эту привычку я сохранил весь лагерный период своей биографии и «автоматом» перенёс её в вольную, нескоро наступившую, но всё-таки наступившую жизнь.

Странная, верно, привычка в эпоху инноваций, нанотехнологий и модернизаций.

Шанель-бутырка

Уже на воле, через месяц после «звонка»[16], услышал Серёга Гладышев, что российские парфюмеры начали выпускать одеколон «Михайловский централ»[17].

Услышал — оторопел, даже не матернулся, только хмыкнул. Хмыкнул — значит издал короткий неопределённый звук.

Этот звук не имел ничего общего ни с одним словом, но смысла скрывал в себе столько, сколько в самом глубоком афоризме не присутствует.

Правда, смысл тот был исключительно личный, понятный только Сергею Гладышеву и только благодаря специфическому опыту всей его специфической жизни, из которой десять последних лет потратилось на тюрьму и лагеря.

Удивление по поводу появления «Михайловского централа» потащило за собой недлинную цепочку мыслей и целый шквал воспоминаний из недавнего, ещё саднящего, арестантского прошлого.

Значит, какие-то умники собрались на тюремном запахе бизнес замутить? Флаг им в руки[18]!

Только не стыкуются два этих понятия: «запах тюрьмы» и «парфюмерный аромат». Что-то здесь напутано и перевёрнуто: то ли тюрьма ненастоящая, насквозь выдуманная и тюрьмой даже не пахнущая или те, кто за деньги это нюхать будут — люди неизлечимо нездоровые, напрочь извращенные.

Конечно, и такие найдутся, ведь многое за то время, пока Серёга зону топтал[19], на воле поменялось, с ног на голову кувыркнулось.

Взять тех же пидоров, петухов по-лагерному[20].

Это в зоне они — неприкасаемые, у кого отдельная посуда, отдельный стол в столовой, отдельное «очко» в туалете. Это в зоне они — презираемые, хотя порою на выбор и на особый вкус используемые по своему гадкому предназначению, даже не люди, а какие-то, отдалённо напоминающие людей, существа. Не дай Бог, у кого-то из них чай или сигарету позаимствовать.

Даже если чифирнуть невмоготу, как хочется или курить приспичило так, что уши в трубочку заворачиваются.

Скорым в этом случае суд будет.

Вслух даже «петушиную» масть не вспомнят, только скажут: «Ты с «этими» полоскаешься[21], ну и давай к ним, сворачивай «машку»[22], переселяйся в «петушатник»[23]». С таким тавром арестанту уже до конца срока оставаться и не отмыть это тавро, не соскоблить.

Но так в зоне.

А на воле нынче те же потенциальные обитатели «петушатника» — уважаемые граждане, представленные во всех областях, во всех структурах. Сидят в высоких кабинетах, способны не просто влиять, а напрямую решать судьбы других. Те же пидоры из телеящика в реальную жизнь перепрыгнули, со своим флагом по улицам в центре Москвы ходят, в грудь себя стучат, особых прав требуют.

И не находится пока в стране человека с полномочиями, чтобы гаркнул: «Эй, дырявые[24], вы что, нюх потеряли? А ну марш в петушатник, и чтобы не высовываться!»…

На таком фоне, возможно, кому-то и тюрьмы нюхнуть в самом прямом смысле этого слова за счастье. Вполне в кайф, в духе толерантности и всего такого прочего. Логика в стиле времени. Только такая логика в голове у Серёги Гладышева не укладывалась, не лезла, уже на самом входе дробилась и рассыпалась в крошку. Как же так: тюремный запах в аромат записать и за деньги людям втюхивать?

Помнил он, помнил не памятью, а ноздрями, трахеями, всей кожей тот запах, что встретил его на пороге первой тюремной хаты[25] в московской «пятёрке»[26].

Сложно было понять тогда, из чего сложился тот запах, что в нём переплелось и что наложилось.

Наверное, это и не важно.

Важно было совсем другое: этот запах заменял здесь воздух, но с воздухом не имел ничего общего.

И этот полувоздух-полузапах представлялся чем-то липким и густым, а скорее и вовсе твёрдым, лежащим и слежавшимся, к дыханию вовсе не пригодным. Казалось: эта масса сама во внутрь ни за что не полезет, что от неё надо отрезать, отщипывать, отламывать куски и насильно пальцами или ложкой запихивать, втрамбовывать эти куски в ноздри и глотку, чтобы обеспечить хотя бы какую-нибудь пищу лёгким. Впрочем, была в тот момент уверенность, что и человеческие лёгкие просто не в состоянии переварить и усвоить этот смердящий коктейль, что для его переработки нужны какие-то особенные жабры или железобетонный, на худой конец, пластмассовый, заменяющий лёгкие, агрегат.