Украденный Христос

Сильная рана на лбу оставила темное пятно крови на левой стороне призрачного лица с характерными семитскими чертами. Более мелкие пятна указывали на многочисленные ранения на волосистой части головы; один из потеков крови заходил на правую бровь и ухо, другие оставили следы на полотне, прикрывавшем затылочную область. Правое веко выглядело порванным, а щека – распухшей, как от удара дубинкой. На левой виднелись бороздки, напоминающие ссадины, полученные при падении. Судя по линии переносицы, нос у человека с плащаницы был сломан. Со лба на лицо стекали струйки крови – их запекшиеся следы проявились особенно отчетливо на правом веке, левой ноздре и губах. Сгустки выглядели вполне натуральными, со скоплением красных телец по периферии и светлой областью внутри. На правом плече находился обширный участок стертого эпителия. Колени несли следы тяжелых ушибов, многочисленные ссадины на одном из них свидетельствовали о частых падениях. Левое запястье располагалось поверх правого и обнаруживало большую колотую рану. Если верить медикам, орудие палача должно было задеть отросток медианного нерва и вызвать каузалгию – самую жгучую боль, какую может чувствовать человек. От запястных ран по обоим предплечьям проходили горизонтальные кровоподтеки. На спинной половине покрывала виднелся кровавый отпечаток пронзенной правой ступни и более светлый – левой, лежащей накрест первого. Помимо этих увечий все тело покойного усеивали мелкие вдавления – следы от головок двух многохвостых бичей, судя по которым он претерпел около ста двадцати ударов. Между пятым и шестым ребрами справа находился овальный прокол, сопровождавшийся истечением крови на живот и крестец. Эта последняя рана могла стать смертельной, если в ту минуту человек был еще жив. Как свидетельствуют потоки крови из запястных ран, он принял смерть с раскинутыми руками. Трупное окоченение свело ноги вместе и сковало тело, следовательно, изображение на плащанице отпечаталось в течение суток после кончины. Мнение медиков в отношении деформаций правого плеча и предплечья расходились, но если эти деформации имели место быть, это означало, что хоронившему пришлось сломать покойнику руки, чтобы их можно было сложить поверх чресел.

Только упрямец мог не видеть того, что содержал этот холст: рассказа о невыносимых страданиях. Никто не понимал, каким образом трехмерное изображение запечатлелось на полотне. Одни говорили – под воздействием бактерий на кровь и прочие жидкости, другие ссылались на выброс энергии, связанный с воскресением. Для Феликса этот вопрос был не так важен, как сам факт существования плащаницы, с ее пыльцой из Иерусалима, совершенством анатомии и точностью деталей, предваряющей художественные шедевры всех времен.

Теперь же, впервые столкнувшись с ней, Феликс испытывал трепет. На мгновение ему показалось, что у него вот-вот хлынут слезы. Кого еще она могла укрывать, как не Господа? Кого, как не Христа? Римляне распяли многих, но кто еще из жертв носил терновый венец? Чью еще грудь пронзило копье, точь-в-точь как указывалось в Писании? С самого детства Феликс мечтал исправить это ужасающее преступление, пусть даже страдание было принято добровольно,– предотвратить пролитие святой крови, спасти агнца, уведенного на заклание. Еще в девять лет, впервые увидев Его лицо, он загорелся желанием повернуть историю вспять.

На плечо Феликсу легла чья-то рука – за спиной стоял отец Бартоло. Вглядываясь в полные сострадания глаза старого священника, он понял, что чувствует нечто ему несвойственное, греховное для того, кто воспитывал в себе веротерпимость. Это было наследие ненависти, привитой когда-то в воскресной школе тезисом о распятии Христа евреями. В этом не сомневался ни один католик. Но в 1965 году Второй Ватиканский собор постановил, что вина за страдания Христовы не может быть возложена на евреев как нацию: ни на Его современников за некоторым исключением, ни на живущих сегодня. Нынешнее религиоведение пошло еще дальше и утвердило полную несостоятельность обвинений. Однако чувство Феликса от этого никуда не исчезло: он не хотел иметь ничего общего с далекими предками. Ему было неловко и совестно за самого себя. Зачем родители лгали ему? Как выйти из порочного круга вины – в том, что он еврей и вдобавок стыдится этого?

– Siete malato Dottor Rossi?[2] – спросил Бартоло.

Тут Феликса осенило. Его национальность давала еще лучший повод осуществить задуманное.

– No Padre sto bene.[3]

Он непременно сладит со своей новой сущностью и завершит то, о чем грезил и к чему готовился. Пусть он твердил себе, что на самом деле не пойдет на подобное безумие и кощунство, что многочисленные опыты вел ради проверки собственных способностей, что будет только смотреть и изучать плащаницу, а дальше – ни-ни, что утаил происходящее от журналистов лишь для сохранности карьеры, ведь иным обывателям исследователи плащаницы кажутся скорее шарлатанами, нежели учеными. Так Феликс думал раньше.