Украденный трон

Видел он и ту пару, которую познакомил по её просьбе на Охтинском кладбище. Весёлая тройка сытых коней мчала их из-под венца. Невеста в снежно-белом платье с развевающейся фатой сжимала руку сидящей на переднем сиденье открытой пролётки старушки Голубевой, и сияющий молодой доктор не отрывал взгляда от новобрачной.

Много чего насмотрелся на улицах города Степан, но всё будто искал что-то самому ему неведомое, незнаемое. Ранним утром гнало его на улицу, неотступный долг повелевал ему ходить. Он уже думал про себя, может быть, и ему предстоит доля Ксении — шастать по улицам, молиться под открытым небом, выпрашивать копейки на пропитание и съедать свою порцию у благодетельницы Прасковьи в её бесплатной столовой, устроенной по наказу Ксении.

Усмехался этаким мыслям. Нет, это не для него. Но что же он ищет, чего ждёт, что должно привидеться ему, куда несут его ноги?

И он снова и снова бродил, уставая, садился на камни или какие-нибудь доски, сваленные у старых ворот, иногда выходил на окраину, обегал окрестные болота и пустоши, находил тот взгорок, где впервые думал о себе, о небе, о душе, где говорил с Ксенией. Чего просила его душа, он и сам не знал и не мог бы выговорить это желание.

Однажды Степан очутился в Александро-Невской лавре и вошёл в монастырскую церковку, небольшую и полутёмную. Едва он отворил тяжёлую кованую дверь, на него хлынул поток церковного песнопения.

Была ранняя обедня, и акафист звучал из уст хора мальчиков. Чистые нежные голоса, блистание в полумраке редких огоньков свечей, синий дым ладана.

В церкви собралось мало людей, по сторонам придела темнели чёрные монашеские фигуры, царские врата были раскрыты, и оттуда сверкали огнями и золотом царские ризы и оклады больших икон.

Иконостас оставался затемнённым — слабые язычки свечей не давали достаточно света, а паникадило висело высоко и бросало отсвет лишь на расписанный свод.

Осенив себя крестом, Степан прошёл ближе к алтарю и опустился на колени, внутренне удивляясь себе. Никогда раньше ему не приходилось стоять на коленях на людях, в церкви, во время службы.

Разносились нежные тонкие голоса, разливался по церкви синий дым ладана, священник возглашал свои молитвы. И Степану внезапно показалось, что его укутало, укрыло шатром светящихся лучей, тепла и любви. Не выдержав этого странного прикосновения, он упал руками на грязный истоптанный коврик, и слёзы ручьями заструились по его щекам. Блаженное состояние души и благостное прикосновение светлого, сияющего, большого и чудесного Неназванного превратило его в изнывающее от благодати и блаженства существо. Он плакал и плакал, и эти слёзы словно бы омывали его истерзанную душу, заливали все невидимые раны и закрывали, залечивали их.

Он встал, когда кончилась служба, и внутренне прижал к душе это благостное переживание, сохранил в памяти удивительное состояние.

Снова и снова колеся по улицам города, он теперь по-новому всматривался в лица людей. И с удивлением обнаруживал в себе тепло и любовь к каждому, даже самому завалящему мужичонке. «Что это», — удивлялся и недоумевал он. Почему к нему вдруг пришло понимание, что у каждого, из самых ничтожных, есть душа, может быть, так же как и у него, истерзанная и израненная, что всё это божьи дети, что все они — частица того Неизречённого, что проникла в его душу. И хотя внешне он ничем не отличался от того Степана, что вошёл в церковь, от теперешнего, он чувствовал: стал совершенно другим. Токи любви, благости, сострадания пронзили его, словно раскалённым железом, проникли в душу, согрели сердце. Он бережно поднимал растоптанный листок, помогал перейти дорогу старухе и был переполнен совершенно новыми ощущениями и радостным открытием новых чувств.

Ноги сами принесли его к дому Прасковьи Антоновой, словно бы он знал, что Ксения там, и не удивился, когда увидел её, сидящую у чайного стола вместе с хозяйкой. Он только посмотрел на них и поразился — как же это раньше он не замечал? Обе ровесницы, но какие разные. Прасковья уже давно раздалась вширь, была круглой, лицо её пошло морщинами, и рот западал, от того и казалась старше своих лет. Рядом с нею Ксения выглядела молодой и цветущей. Румянец на её щеках пылал, ясные голубые глаза сияли, как два сапфира, нежная и тонкая кожа не знала ни морщин, ни складок.

   — Степан Феодорович, — всплеснула руками и покатилась, как колобок, по дому Прасковья, — до чего ж хорошо, что зашли. Девки, несите скорей все пампушки, да варенье, да ещё самовар ставьте...

   — Не хлопочи, хлопотунья, — ласково одёрнула её Ксения, — всё на столе есть...

Степан впервые видел Ксению такой. Вымытой, чистой, аккуратной — постаралась Прасковья, — с тяжёлыми косами, уложенными вокруг головы и повязанными чистым тёмным платком. Он откровенно любовался ею.

Прасковья прикатилась с сыном на руках, щебетала и показывала его налитые, как яблочки, щёчки, ласковые ясные глаза и непрестанно целовала то в лобик, то в щёчки, приговаривала:

   — Ванюшечка, сыночек мой богоданный.

Потом унеслась уложить ребёнка.

   — Прости меня, Ксенюшка, — робко сказал Степан, — за всё прости.