Украденный трон

Сорок дней она не видела своего сына, а когда его принесли к ней и она протянула руки, чтобы увидеть своё дитя, его тут же унесли. Мать всё ещё болела, она не могла встать с постели, и Елизавете не хотелось, чтобы её наследник тоже болел...

...Екатерина всё ещё плакала, положив руки на край последнего ложа императрицы, как вдруг почувствовала толчок под сердцем. Раз и другой завозился, переворачивался в ней её ребёнок, её дитя. Она замерла. Только этого не хватало, едва не сказала она вслух. Она знала, что беременна, и теперь-то уж она никак не могла обвинить в этом мужа — уже много месяцев он даже не заходил в её спальню. Она знала, что беременна — уже и лицо её было чуть тронуто тёмными пятнами, уже и подташнивало её по утрам, и еда казалась ей пресной, и требовалось горького и солёного. Но так скоро?

Значит, в первую же ночь с Григорием она понесла. Ах, как она любовалась им, её любимым! Удивительной красоты голова, голова самого Аполлона, нежные, тонкие черты лица, белоснежная кожа, словно у молоденькой девушки, то и дело вспыхивающая розовым румянцем. И прекрасное тело атлета, мускулистое и гибкое, стройное и здоровое.

Она влюбилась в него сразу, как только ей показали его, и долго страдала, что он не удостаивает её своего внимания. Его громкие и скандальные романы создали ему славу завзятого сердцееда. И Екатерина не устояла! На какие только уловки не пускалась она, чтобы привлечь его, каких только самых обольстительных улыбок не посылала ему.

А потом она любовалась им, как хорошенькой статуэткой, как искусной работы фарфоровой чашкой, и так же боялась разбить. Она вспомнила их удивительные ночи, наполненные страстью и негой.

Но ребёнок! Как он теперь некстати! И так уж Пётр косо посматривает на неё, а если он узнает, ничего не остановит его. И тогда либо монастырь, либо тюрьма.

Ребёнок... Нет, она не чувствовала в себе привязанности к детям. Старшего, Павла[26], в сущности, воспитывала Елизавета, изредка показывая его Екатерине, не позволяя ей привязаться к собственному сыну. Она, эта лежащая здесь, сейчас женщина, как будто ревновала её к Павлу, задаривала мальчика, закармливала сладостями, кутала и ужасалась при каждом неровном вздохе.

Принцессу Анну, свою дочь, Екатерина тоже почти не видела. Елизавета взяла на себя заботу и о ней. Потому Екатерина и не слишком горевала, когда девочка умерла от оспы в двухлетнем возрасте.

Но теперь?! Значит, через два месяца ей уже нельзя будет показываться на людях, особенно на глаза Петру, уже и сейчас широкие траурные одежды лишь прикрывают выступающий живот.

Екатерина закусила губы. Что с нею будет, если тайна её беременности раскроется? Статс-дама Катя Шаргородская посвящена в тайну и так задобрена, что будет хранить молчание. Но как мало таких, на молчание и преданность которых можно положиться.

И опять нужно обо всём позаботиться самой — найти достаточно молчаливую и умелую акушерку, найти семью, куда можно пристроить ребёнка, но главное — как обойти все эти балы, куртаги, званые обеды, завтраки, ужины...

И пожалуй, к лучшему, что Пётр не рвётся к встречам с нею, он занят рябой Елизаветой, он окружён целым сонмом женщин, он без конца назначает парады и смотры, всё ещё продолжает играть в солдатики, но теперь уже живые и большие. Она с ужасом подумала о том, что грянет пора парадного обеда на четыреста персон всех высших классов империи. Его собрался закатить Пётр по случаю заключения мира — уже «голубица мира», любимый его адъютант Гудович поспешил в Берлин с кондициями о мире.

   — Боже, спаси меня! — во весь голос зарыдала Екатерина.

Статс-дамы поспешили к ней, принялись совать нюхательную соль, но Екатерина отодвинула их жестом руки и продолжала плакать, обдумывая своё трудное положение и способы обойти судьбу.

Глава IX

Степан в ярости мерил шагами горницу, где ещё так недавно сидела перед зеркалом Ксения. Он скрипел зубами, бил на ходу пальцами по мундиру, ерошил волосы. Вот здесь сидела она и ушла, бросила все его подарки, сбросила бриллиантовую диадему, соболью шубу. А он так искал эту красивую безделку, ходил к ювелирам, заранее заказывал, шил у лучших скорняков Санкт-Петербурга соболью шубу, стоившую целое состояние.

Нет, никакого внимания не обратила она на его заботы и хлопоты, никакого дела ей до него, до его страданий, до его жизни. Как не нужно, как жалко всё это оказалось. Какими ничтожными стали эти дорогие вещи, в которые он вкладывал столько души. Ему казалось, что они привяжут к нему Ксению крепче всяких верёвок, а она просто ушла, оставшись голой.