Укради меня у судьбы (СИ)

— Ива, пожалуйста, — голос Андрея становится тише, интимнее, ближе, роднее. — Я вернусь, и мы поговорим. Нам нужно поговорить. Потерпи немного, ладно?

Если бы я знала, о чём ты хочешь поговорить, что хочешь сказать. А потерпеть не проблема. Терпеть я умею. Одиночество. Боль. Пустоту. Я много лет жила так. И, наверное, не нужно было вылезать наружу из своего бункера.

— Не беспокойся, делай, что нужно, — мысленно целую его и приглаживаю вихор на макушке. У них с Ильёй — почти одинаковый.

Я ещё не приняла решение, но оно на поверхности.

В дверь робко стучат, а затем в палату заглядывает женщина.

— Можно? — спрашивает она и входит, ободрённая моим вялым кивком. — Я мать Никиты, Татьяна.

Красивая. Удивительно, но они чем-то похожи с Никитой. Сколько ей? Выглядит слегка за сорок. Даже просторный халат не скрывает отличную фигуру.

Она присаживается рядом. Движения у неё плавные, завораживающие. На таких людей, как Тата, можно смотреть бесконечно — никогда не надоедает. И дело не в её красоте, а в каком-то уверенном ровном свете, что они излучают.

— Я пришла попросить прощения. За мать, — вздыхает она судорожно и прячет глаза. — Она… больна. И я даже не подозревала, что настолько. Ей досталось крепкое тело, лошадиное здоровье и больные мозги. Так иногда бывает.

Татьяна снова вздыхает. Пальцы её теребят пуговицу на халате.

— Никита мне всё рассказал. Это… ужасно. Я не могу ничего исправить, к сожалению, но извиниться и предложить помощь — в моих силах.

— Расскажите мне об отце, — прошу я эту незнакомую красивую женщину. Ловлю её удивление, а затем тепло касается её глаз. Улыбка расцветает на полных губах. Брови её вразлёт приподнимаются.

— У нас почти десять лет разницы. Было, — вздыхает она, поправляясь. И эта поправка много о чём говорит. Она до сих пор в мыслях считает его живым. — Серёжка появился в доме, когда мне было чуть больше десяти. Маленький, косолапый, он едва-едва начинал ходить. Так похож на отца. Мы на него похожи. Не могу сказать, что с братом мы были очень близки. Разница в возрасте, если вы понимаете. Я быстро выросла, заневестилась. А он ещё оставался ребёнком. Когда случилась беда, ему было четырнадцать. Мне — двадцать четыре. Я уже была замужем, безуспешно пыталась забеременеть и родить ребёнка.

Ещё один судорожный вздох. Мука на лице. Влажные глаза. Карие, как и у Никиты.

— У меня отрицательный резус. Как и у матери. Она тоже не могла больше иметь детей. Но ей хотя бы выпал шанс и родилась я. У меня и этого не было. Я не жалуюсь, нет. Я счастлива. И счастлива только благодаря Сергею. Он всего добился в жизни сам. Ни у кого ничего не просил. Из всего отцовского наследства у него был только дом. Тот самый, что достался и вам. И я понимаю, почему он именно его передал своей дочери. Это… гнездо. Корни. Память. Оно по праву ваше, Ива.

А тогда, много лет назад, когда я уже отчаялась и почти потеряла семью, мужа, которого любила и люблю до сих пор, именно Сергей предложил, чтобы… ну, вы знаете.

В то время наука так далеко не шагнула, об искусственном оплодотворении и речи не шло. Да и я… не смогла бы выносить ребёнка. И тогда я согласилась. На ужасное в моём понимании. На то, чтобы мой муж с другой женщиной… Но всё получилось. И я по-настоящему счастлива вот уже тридцать лет.

Я здесь не только потому, что чувствую вину и стыд за мать, — смотрит она мне в глаза. — вы дочь Сергея. А значит — моя племянница. И в отличие от матери, я рада, что вы есть. Что Сергей оставил след после себя. А ещё из-за Никиты. Соглашайся, — переходит она вдруг на «ты», — мы поможем. Гордой быть хорошо, а счастливой — лучше.

Татьяна прикасается к моей щеке ладонью. И у меня не вызывает отторжения её жест. И когда она склоняется ближе, я вижу: ей уже давно не сорок и даже не пятьдесят. Глаза, руки и шея выдают её настоящий возраст. Но для меня это не имеет никакого значения. В моём понимании она прекрасна. И вовсе не из-за внешней красоты.

— Я хочу быть счастливой, — шепчу и плачу. А ещё — отключаю телефон одним нажатием пальца. Малодушно. Глупо. Но я не чувствую в себе сил на разговоры. И не уверена, что достойно приму удар, если вдруг судьба снова захочет испытать меня на прочность.

Лучше блаженная неизвестность, чем «радостная» новость о воссоединении семьи Любимовых.

— Вот и хорошо, — шепчет Тата, — вот и молодец.

Она поправляет мне волосы, простынь. Радуется так искренне, что заряжает своим оптимизмом и светом.

Ей не заполнить пустоту, поселившуюся в душе и сердце. Но отогреть меня — вполне способна.

Последним, почти под вечер, приходит Самохин.

— У вас отключён телефон, Ива, — сверкает он очками. Он снова хорошо одет, костюм у него свежий и рубашка. И выглядит Дмитрий Давыдович хоть и устало, но лучше.

— Разбила, — вру, сжимая под одеялом мёртвый гаджет.

Он кивает, словно понимая.

— Всё закончилось, Ива, — сообщает он мне, — чему я безмерно рад. Больше вам ничего не угрожает. И дом не сгорит. Так что не спешите, выздоравливайте.

Я и не спешу. Хотя при словах «не сгорит» меня прошивает током. Я и не подумала. Не вспомнила.